Двойная игра - Гюнтер Карау

Мы с Йохеном поженились очень молодыми. До сих пор помню, как мы веселились и дурачились по дороге в загс. Моя любовь казалась мне безграничной и совершенной, и я считала ужасной нелепостью, что какой-то работник загса должен удостоверять и скреплять ее печатями, произнося при этом напутственные слова. Вся процедура представлялась мне сплошным фарсом. Слово «да» слетело с моих губ легко, словно шутка. Для нас обоих это была первая любовь, и мы уже так много знали друг о друге, что были уверены: она останется для нас единственной. Так какое отношение к этому имели посторонние люди, перед которыми нам пришлось клясться в нашей любви?

Потом наступил момент, когда от меня во второй раз потребовали сказать «да», причем, казалось бы, в ситуации, которая к любви не имела никакого отношения, но я-то понимала, насколько это серьезно, понимала, что обязана сказать «да» ради нашей семьи.

Это случилось в тот день, когда мы хоронили отца Йохена и когда нам стало ясно, что мы дошли до предела. Никогда не забуду, как Йохен подвел меня к человеку, который неожиданно появился из-за могил и все смотрел и смотрел на меня. Он как будто спрашивал меня о чем-то, но это я узнала только тогда, когда мы возвращались домой в его машине. Вопрос заключался в том, готова ли я разделить с Йохеном те тяготы и опасности, которые ему выпали. Ответ мне дался легко. Однако легкость эта не имела ничего общего с легкомыслием. Если ты одинок, тебя пугает даже малейшее дуновение ветерка. Но если рядом с тобой любимый, тебе даже бури не страшны. Во всяком случае, я человек именно такого склада. Испытания всегда внушали мне страх. А вопрос, который задал мне Вернер, когда мы втроем возвращались домой, был немалым испытанием. Однако страх у меня вдруг куда-то пропал и я почувствовала, что становлюсь сильнее. Для меня вопрос сводился к тому, способна ли я разделить с Йохеном его тайну и помочь ему хранить ее. Разве я могла колебаться? Ведь положительный ответ избавлял меня от несчастья.

В книге для шифрования имелось любопытное место, которое настраивало меня на размышления, хотя я ничего не понимала в самой игре: «Фишка, которая полностью лишена свободы и снимается с доски, подобна задушенному петлей. Оживить погибшую фишку невозможно. Фишка же, которая окружена противником и лишена возможности спастись бегством, но временно сохраняет некоторую свободу и остается на доске, подобна пленнику. Даже если в настоящий момент у нее нет шансов на побег, в будущем при правильном ведении борьбы она может вырваться из окружения с помощью свободных друзей. Последний случай можно охарактеризовать как «техническую» смерть в отличие от «чистой» смерти».

Значит, меня постигла только «техническая» смерть, но я сохраняла некоторую свободу. А остававшиеся на свободе друзья помогли мне спастись. В этом абзаце ключевыми словами были «ведение борьбы».

Я очнулась от размышлений и приготовила шифровальные таблицы. Пора бы им выйти в эфир. Йохен думал о своем и, казалось, прислушивался даже глазами к писку в наушниках, сидя перед радиостанцией, хранившейся в небольшом чемоданчике с откинутой сейчас крышкой. Однако во взгляде его сквозило беспокойство. Он посмотрел на часы. Вокруг стояла тишина. Затем мы услышали, как кто-то начал постукивать по входной двери, постукивать осторожно, но настойчиво. Я сидела оцепенев. Йохен выключил даже небольшую лампу над моим рабочим местом. Воцарилась тишина и мрак.

Когда я вот так сидела рядом с Йохеном в тишине и темноте, затаив дыхание, чтобы не мешать ему вслушиваться в эфир, пока он не поймает позывные, меня все время не покидало чувство, что какой-то неизвестный зверь притаился в нашей квартире, какое-то чудовище, которое мы не видим, а только слышим. Теперь же ситуация была еще ужаснее. Зверь был здесь, я это знала, но его не было слышно.

— Почему он молчит? — прошептал Йохен.

«Разве он не знал, что ОН всегда рядом?» — подумала я, но не дала волю своей фантазии, а лишь тихо сказала:

— Эта тишина… такая зловещая…

Йохен повернулся ко мне, и даже в темноте я почувствовала, что он пристально смотрит на меня:

— Тишина… Да, конечно… Я идиот! Радиомолчание… После того как я не вышел на связь, он отдал распоряжение. — Он забарабанил по столу, подобно тому, как работают на ключе, передавая буквы из азбуки Морзе. — Разве он не так только что выстукивал по двери? Да, конечно, это «Маврикий».

Я была почти уверена, что по двери выстукивали не так, хотя и похоже, но ничего не сказала. Его нервы были напряжены до предела. Предполагал ли он, что неизвестный визитер был связным? И что означало слово «Маврикий»?

Йохен вел себя как наэлектризованный. Вскочил, включил свет и прямо-таки заорал на меня:

— Сложи все и убери! Нет никакого смысла ждать. «Маврикий»! Радиомолчание! Какой же я идиот!

Он не мог успокоиться, а я не понимала, что все это значит. Он начал что-то искать, какую-то записку, выдвигал рывком ящики столов, сваливал в кучу книги, рылся в своих учебниках и спрашивал меня, не трогала ли я его вещи н не перепутала ли что-нибудь.

Наконец он успокоился:

— Нет, я ничего не записывал. Это было слишком важно. Я хотел держать это в голове. Кладбище в Вайсензее… Покойник родом из Лемберга… Но где? Начисто забыл… — Он почти с отчаянием посмотрел на меня: — Забыл! Начисто забыл! Все пропало! Может, все это нам не под силу, Рената?

Я ничего не ответила. Существовал неписаный закон: я не должна была расспрашивать его о вещах, в которые он меня не посвящал, и это вошло у меня в привычку. Я занялась малышом, который, проснувшись от всей этой суматохи, стоял в дверях и хныкал. Когда я вернулась из спальни, Йохен потребовал, чтобы я посмотрела в календаре, когда будет полнолуние. Я раздвинула шторы. Над паровозным депо висела круглая луна, как закоптелый цветной фонарик над просвирником за нашим домом.

— Проклятие! — выругался он. — Воскресенье после полнолуния — это уже послезавтра.

Он накинул на себя пальто и ушел. А я осталась одна в полном неведении. Я сняла со стены антенну, убрала ее вместе с радиостанцией в бельевой шкаф и включила звонок в передней. Все было загадочно, и я ничего не понимала. Но в этом загадочном уже не таилось ничего коварного, а в его уходе ничего такого, что беспокоило бы меня. Засыпая, я притянула малыша поближе к себе.

31

Для информации

В ответ на ваш запрос направляем предварительный отчет о завершении операции «Шаденфойер». Уже высказанная устно гипотеза, в основных чертах подкрепленная поступающей из Берлина (Западного) информацией, подтверждается изложенным в докладе. Факты представляются убедительными: они говорят за то, что погибший является пропавшим в Берлине (Западном) подрядчиком фирмы «Мампе КГ». Поэтому дело можно считать закрытым. И если этот доклад квалифицируется как предварительный документ, то, по мнению руководящей группы, лишь потому, что имеется обоснованное предположение, что речь идет об убийстве одного лица вместо другого. По делу профессора Шт./Б. неотложно требуется… (конец страницы)

Руководитель операции «Шаденфойер».

Первые два дня Виола Неблинг упивается атмосферой покоя. В квартире тихо, и все здесь на своих местах. Каждая вещь: даже сверкающий хромированной сталью гриль в кухне или только что установленный, чтобы развлечь ее, цветной телевизор — кажется, имеет свое, отведенное ей с незапамятных времен место. А теперь к числу этих вещей принадлежит и она, Виола. Все волнения остались позади. Она чувствует себя как улитка в раковине, где можно передохнуть и набраться сил. Она много спит, но к еде, которую Эгон ставит перед пей на стол, едва притрагивается. Кстати, Дэвид прав: Эгон передвигается среди своих четырех стен ненавязчиво и незаметно, как старый пес, ожидающий приказаний хозяйки.

В первый вечер они дремлют перед экраном телевизора до окончания передачи. Время от времени Виола занимается собой и делает это с удовольствием, не смущаясь присутствием Эгона, считая его, вероятно, слепым. Оказывается, Эгон умеет делать педикюр. Лишь когда Виола кладет ногу ему на колени и его меланхоличный взор путешествует снизу доверху по ее длиной стройной ноге, до нее доходит, что этого старика можно отнести куда угодно, но только не в разряд деревянных табуреток из кухонного гарнитура. Однако, когда на следующий день они сидят в сумерках просто так, ничего не делая, тишина становится невыносимой. Не только в квартире, но и во всем доме ни звука. Ни днем ни ночью не слышно никаких посторонних шумов — ни шагов на лестнице, ни шагов в квартире над ними, ни проникающего через стены покашливания, ни звуков радио. Все словно вымерли. Лишь ветер колышет изредка криво висящие жалюзи. Когда она спрашивает об этом Эгона, тот, словно извиняясь, пожимает массивными плечами: они одни, дом предназначен на слом, он — последний оставшийся в нем квартиросъемщик.