Двойная игра - Гюнтер Карау

— Там, должно быть, все перекопали, — сказал шофер. — Пошли, мужики. Придется попотеть. Но мы заедем сзади и повалим забор.

— Но не забор же вокруг старого кладбища! — воскликнул один из угольщиков.

— Да нет, конечно нет, — успокоил его водитель. — Впрочем, кладбище такое древнее, что до забора никому нет дела.

Когда они расплачивались, моим первым порывом было вскочить и ехать вместе с ними на Фалькенбергерштрассе: ведь уроженец Лемберга покоился на кладбище на Фалькенбергерштрассе! Как-то сразу припомнилось и начало описания тайника… Мне следовало бы помнить о пристрастии доктора Баума к экзотике. Решение оказалось совсем простым: тайник был оборудован на кладбище еврейской общины, являвшемся мемориалом жертвам нацизма, куда, как в любые другие общественные места, можно было приходить, не вызывая ни у кого подозрений.

Я заказал еще одну рюмку водки, ибо теперь-то стоило выпить. Была суббота. До решающего воскресенья оставался целый день — вполне достаточно для того, чтобы разыскать тайник, прежде чем к нему придет связной. Я ликовал и чувствовал себя триумфатором, представляя лицо Вернера, когда он услышит об этом. У стойки я заплатил вперед за пиво для каждого угольщика: пусть выпьют за мое здоровье, когда снова придут сюда завтракать. Хозяйка с подозрением посмотрела на меня и спросила, всегда ли я так легкомысленно обращаюсь с деньгами. Я рассмеялся и ответил: всегда, когда до меня наконец что-то доходит.

Кладбище на Фалькенбергерштрассе, зажатое между двумя только что отстроенными кварталами и развалившимся шамотным заводом, можно было окинуть одним взглядом: оно представляло собой квадрат сто на сто шагов. Когда я перед вечером осматривал его, угольщиков уже не было. На песке лишь отпечатались следы их автофургона.

Изъеденная ржавчиной эмалированная табличка на развалившихся воротах главного входа гласила, что кладбище принадлежало ветхозаветной секте, которая некогда отделилась в Галиции от главной ветви братьев по иудейской вере. Повсюду на кладбище были видны следы запустения. Природа отвоевывала у людей могилы и дорожки. Буйно разрослись жимолость и дикий хмель. Стеной стояли молодые клены. Обелиски на могилах, на которых были выбиты таинственные древнееврейские письмена, обомшелые и полустертые под воздействием сырости, теснились в этой обители вечности, будто стремясь к последнему единению. Не стало ухоженных могил, которые некогда, должно быть, служили утешением маленькой общине. Не осталось никого, кто, чтя память предков, мог бы ухаживать за могилами. Варвары навсегда пресекли преемственность поколений этой маленькой религиозной общины.

Я продирался сквозь заросли от одной могилы к другой, читал звучные, исполненные глубокого смысла немецкие имена, которые некогда способствовали процветанию старого Берлина, и испытывал стыд от того, что рыскаю по их последнему прибежищу со столь деловой целью. «Родился в Тернополе», «родился в Ченстохове», «родился в Кошмине», «родился в Лиссе», «родился в Кишиневе», «родился в Кротошине» и, наконец, «родился в Лемберге». Я обследовал пазы цоколя могильной плиты — пусто. Потом на кладбище забрела группа детей из новых кварталов и завладела новым местом для игр. Я спрятался за изгородью из бузины. Вечером поднялся ветер и полил дождь. Я сдался. Весь в глине и в репьях, я отыскал телефонную будку и позвонил Вернеру. От моего ликования не осталось и следа. Вернер еще раз попросил меня теперь, когда я знаю ключевое слово «Фалькенбергерштрассе», вспомнить ряд и участок. Я признался в своем бессилии. Он пробурчал что-то о моем слабоумии и экспромтом разработал операцию, которая представлялась единственным выходом из создавшегося положения. Коль я не нашел тайник, так пусть нас приведет к нему связной.

Операция началась в воскресенье, рано утром. Отключили главный электрокабель. По первым же звонкам жильцов на кладбище прибыла ремонтная бригада. Рабочие места были рассредоточены вокруг кладбища и служили наблюдательными пунктами. Еще не рассвело, когда вскрыли кабельный колодец и приступили к поискам мнимого повреждения. Центр управления находился в ремонтном фургоне, где за радиотелефоном сидел Вернер, который заодно кипятил на чугунной печурке воду для чая. На рассвете я предпринял последнюю попытку и соскреб налет с надгробных камней могил всех уроженцев Лемберга. После дождя, который шел всю ночь, на кладбище пахло плесенью и гнилью. На обратной стороне одного камня было выбито библейское изречение, переведенное с древнееврейского на немецкий: «Бог грозный, бог единственный, покарай меня за грехи мои». Я не смыкал глаз вот уже сорок часов и сильно продрог. Сотрудник Вернера в одежде монтера, охранявший фургон, пустил меня внутрь. Я развесил промокшее тряпье у печки, в которой, потрескивая, горели дрова. Вернер шумно прихлебывал чай из блюдца и даже не удостоил меня взглядом. И только по прошествии некоторого времени пробурчал:

— Я задаю себе вопрос: для чего американец занимался с тобой тренировкой памяти? — И после более продолжительной паузы: — Ряд и номер могилы — два простых числа. Это все равно что забыть свой возраст и номер дома. Непостижимо!

Он был явно не в духе.

Я ответил:

— Может, вообще никто не придет. Может, Баум не имеет никакого отношения к прекращению радиосвязи, а просто-напросто они исключили меня из игры.

Он все же протянул мне чашку с горячим чаем:

— Думаешь, тебя раскрыли? Мало вероятно.

Мы снова замолчали. Только было слышно, как он прихлебывает чай, как потрескивают горящие поленья да поскрипывают изредка нагревшиеся деревянные стенки ремонтного фургона. Нам не оставалось ничего другого, как ждать, когда развернутся события. Вернер хотел дать мне понять, что после моего срыва не верит в успех операции. Он возился с чайником и подкладывал поленья в печурку — в общем, вел себя подчеркнуто равнодушно, хотя на самом деле, проведя бессонную, утомительную ночь, весь дрожал от внутреннего напряжения. Успех экспромтом задуманной операции был нашим единственным шансом в этой крайне неустойчивой ситуации, когда самым важным было не допустить, чтобы оборвалась связь с доктором Баумом.

Вернера снова охватил приступ ярости. Он пророкотал басом:

— Я бы разорвал тебя на куски! — а затем, сгорая от нетерпения, подошел к окну и поглядел в щелку между занавесками. Не оборачиваясь, он сказал скорее самому себе: — Чего хочет этот доктор Баум? Чего ему нужно от тебя? Для чего он придумал этот личный канал связи? Чтобы успокоить свою чувствительную совесть? Или это ловушка?

Я ответил не раздумывая:

— Ловушка? Доктор Баум и ловушка мне? Исключено!

— Почему ты так уверен?

— Он порядочный человек, а не свинья.

— Он твой враг, а особенно опасны те враги, которых не воспринимаешь как свиней.

— Свиньи, которые ходят в друзьях, не менее опасны.

Он рассмеялся, и мы снова вроде бы помирились. Свинья в качестве друга — в этом было что-то неестественное.

Время близилось к полудню. Вторая смена наблюдателей незаметно заняла свои места в районе кабельных траншей. И тут при полном параде к нам пожаловал вахмистр народной полиции и потребовал бригадира. Он заявил, что пришел с ночного дежурства и лег спать, а когда проснулся — на тебе, сиди без света. Ничего себе воскресный сюрприз! Вернер побледнел. Он заверил вахмистра, что авария будет ликвидирована с минуты на минуту, хотя дожди затрудняют ремонтные работы, и что был бы очень признателен, если бы ему не мешали выполнять свои обязанности. Вахмистр повысил голос: мол, он говорит от имени трудящихся, которые заслужили свой воскресный отдых. Перепалка принимала острый характер. Уже успевший располнеть вахмистр все больше входил в роль народного трибуна: интересы общественности требуют, чтобы он это так не оставил. Вернер возразил, что тот не уполномочен говорить от имени общественности, тем более что находится не при исполнении служебных обязанностей. Тем не менее он не склонен драматизировать события и готов принять вахмистра как гостя при условии, что тот замолчит. Движимый благими намерениями полицейский перешел на самые высокие ноты и заявил: все, что касается поддержания порядка в жизни граждан, следует рассматривать с политической точки зрения, после чего, громко выражая свой протест, он собрался было покинуть фургон. Вернер прошипел, что, мол, я во всем виноват, а затем, загородив своим коренастым телом узкую дверь, сказал:

— Садитесь, пожалуйста, и сидите здесь хоть все воскресенье, а я прошу тишины на командном пункте. — И он сунул вахмистру под нос свое служебное удостоверение.

В этот момент кто-то открыл дверь рывком снаружи и Вернер едва не свалился с деревянной лестницы. Внизу стоял один из наших «ремонтников».

— Он здесь! — взволнованно прокричал юноша.