Двойная игра - Гюнтер Карау

— Германия всегда была гротескным зверинцем: волки, лисы, крысы, вороны…

— Да, — подтвердил я, — у Тора[53] обширное царство.

— Тот, кого вы встретили, — продолжал он, — старый висельник из зоологического отдела «Иностранные сухопутные войска, Восток»[54]. Одним словом, старый нацистский Коршун. Имеются и другие великолепные экземпляры.

Какое чувство говорило в нем сильнее — отвращение или восхищение? Чтобы выяснить это, я поинтересовался, не приходилось ли нашим парням переплывать через океан, чтобы изловить всех этих мелких хищников.

Он сказал, что у меня нет чувства юмора, но затем все же задумался:

— Может, вы и правы, доктор Баум. Эта публика становится заносчивой. Они забывают, что их буквально сняли с виселицы. Впрочем, сейчас трудно сказать, кто кому нужнее: мы им или они нам.

Подали кофе. Шеф взял свою чашку и подошел к карте Большого Берлина.

— Этот город напоминает джунгли, — сказал он. — А нам нужны хищники, которые здесь водятся. Наступил момент, когда такие люди, как я, начинают думать: а не являются ли детскими их представления о демократии? Не устарел ли наш идеал демократии, унаследованный от Джефферсона и Линкольна?

Шеф говорил о все возрастающей эрозии коммунистического строя в восточной зоне. Не ошибался ли он в данном случае? Борьба велась беспощадная. Я целиком отдавался этой борьбе и хорошо знал, что каждый день вынуждал нас прибегать к новым ее формам. Мы усиливали давление, а они мобилизовывали неизвестные нам резервы, чтобы дать отпор. Мы перекрывали им источники снабжения, а они находили новые. Мы воздвигали позорные столбы, чтобы пригвоздить их к этим столбам за теорию отрицания свободы личности, которую они будто бы насаждали, они же указывали на обагренные кровью руки тех, с кем мы теперь объединялись. Мы трубили во все трубы песнь о свободе. Когда-то эти трубы разрушили стены Иерихона и вытащили дядю Тома из его хижины. Но сейчас у меня от них звенело в ушах.

Я напомнил шефу, что однажды нам уже не удалось использовать в своей игре коричневых против красных. Он сразу понял, что я намекаю на постыдный флирт с нацистами в 1944 году в Швейцарии, и поправил меня: мол, то были черные, а не коричневые, мол, разве мне неизвестно, что человек, с которым старик Аллен встречался тогда в Берне, был одним из вышеупомянутого зверинца, генералом СС по фамилии Вольф, наделенным всеми полномочиями, чтобы в последний момент взорвать антигитлеровскую коалицию. Шеф язвительно отозвался об этой старой истории как об упущенных возможностях. Изливая за чашкой кофе всю накопившуюся у него желчь, он заявил, что если я сохранил хотя бы каплю здравого смысла, то должен понимать: сражайся мы вместе с сорока свежими немецкими дивизиями против сталинских орд, и мир выглядел бы сегодня иначе. А вместо этого малахольные мечтатели из администрации Рузвельта позволили этим дивизиям вцепиться нам самим в горло в Арденнах.

— Совершенно верно, — подтвердил я, — и сталинским ордам снова пришлось выручать нас.

Спрятанные под кустистыми бровями глаза шефа настороженно засверкали. По лицу его было видно, как трудно ему сдерживаться. И вдруг он выхватил из кармана свои старые часы в форме яйца, покрытые крапинками ржавчины. На цепочке в качестве брелока висела медаль «За храбрость», полученная им в первую мировую войну. Он сунул мне ее под нос:

— Приятное воспоминание, мистер Баум. Но можем ли мы жить только воспоминаниями? Поверьте, эти часы уже оттикали навсегда. — Его костлявая фигура выпрямилась. Он отставил чашку в сторону и снова подошел к карте: — Займемся обстановкой.

Я вспомнил, как когда-то, при вступлении в должность, мне пришлось вводить его в обстановку. На этот раз он сам командовал парадом:

— Пуллах[55] сообщил мне, что расторжение Бонном торговых договоров оказывает воздействие на восточную зону: они меняют свой курс, их корабль бросает из стороны в сторону. Экономический кризис в зоне советского господства обостряется. Это наверняка скажется и в Берлине. Люди из Пуллаха, кроме того, гарантируют, что усиливается воздействие на национальные чувства немцев. Они утверждают, что со дня на день можно ожидать агонии, и на этот раз полны решимости пустить в ход военную силу.

— На этот раз, шеф? К этому они, собственно, всегда были готовы.

Я все еще пытался сопротивляться его логике, но он не давал сбить себя с толку:

— Какая возможность, доктор Баум! Только подумайте! Уж этот шанс мы не имеем права упустить.

Я указал на карту и возразил, что в каждой возможности таится риск и что при чрезмерной активности мы можем поставить под удар наши собственные позиции в этом районе. Он только отмахнулся:

— Вовсе не обязательно. Мы со своей бомбой останемся в стороне. От нас лишь требуется нейтрализовать русских в военном отношении. Предоставим немецких братьев и сестер самим себе. Как вам известно, это полностью соответствует нашей концепции эскалации.

Уже невозможно было понять, в чем именно мы хотели убедить друг друга. Его слова меня ужасали и казались лишенными всякого смысла, а он, должно быть, воспринимал мои слова как до смехотворного нелепые. Тем не менее я продолжал говорить. О чем шла речь — о пустом принципе или обо мне самом? Я пытался переубедить шефа, указав на то, что русским первым удалось открыть эру пилотируемых космических полетов, а при таком положении вещей просто глупо кричать о слабости их потенциала.

Шеф согласился с моим доводом и откровенно признал, что элемент риска всегда остается. Но отдавал ли он себе отчет в том, что говорил? Ведь та эпоха, когда каменный топор был самым грозным оружием, давно миновала, однако мы, похоже, задались целью вернуть ее. Военное столкновение в центре Европы превратило бы все телефоны прямой связи, будь то в Кремле или в Белом доме, в не что иное, как в детские игрушки. Он говорил о риске, а я видел на стене те самые слова, которые были начертаны в царском дворце невидимой рукой и предрекали Вавилону гибель. Нацистский ад, канувший в прошлое, был страшен, но еще более страшным виделось будущее. Мы стояли в преддверии ада, однако сумели оттуда выбраться. Теперь же мы были обречены.

Я знал, что бесполезно высказывать шефу подобные мысли, и попробовал оперировать примерами из области нашей профессиональной практики: я спросил его, не «прославимся» ли мы в бухте Свиней на реке Хафель так же, как наши коллеги «прославились» в бухте Свиней на Кубе.

Он пришел в ярость, напомнив мне в тот момент одного из тех отцов-пилигримов с «Мейфлауэр», для которых библия была настольной книгой, и, сверкая глазами, стал осуждать меня за фарисейство:

— Чего вы добиваетесь, прибегая к столь изощренному бахвальству, доктор Баум? Вы однажды уже предлагали мне измерить шею Нефертити в Далемском музее. Какие глупости! Теперь пристаете с какой-то там бухтой Свиней на реке Хафель. Вы что, собираетесь пополнить путеводитель Кука новыми туристскими достопримечательностями пли, черт побери, выполнять офицерский долг? Обстановка в восточной зоне — вот что должно нас интересовать сейчас прежде всего, потому что от этого многое зависит. Берлин — болевая точка, узел всех противоречий, и мы обязаны распутать этот узел. Обеспечьте мне подробную обстановку, а уж об инициативе я позабочусь сам. Надеюсь, мы поняли друг друга, доктор Баум?

Прежде чем я успел ответить, лицо у него исказилось, его длинная тощая фигура согнулась, словно перочинный нож, и он упал в кресло — снова начался приступ.

— Лекарство, — простонал он, указав глазами на письменный стол.

Ящики стола оказались заперты.

Он сполз с кресла:

— Защитная блокировка… Телефонная трубка… Снимите трубку…

Я перепробовал почти все телефоны. Наконец, сняв какую-то трубку, я отпер ящики. Опиат в темном пузырьке стоял на самом видном месте. Шеф, должно быть, уже обезумел от боли. Не выпуская моей руки, он сделал глоток и с закрытыми глазами ждал, когда подействует лекарство.

— Я хочу уйти из жизни как мужчина, доктор Баум! Стоя!

Я помог ему встать на ноги.

— Но я не уйду, пока не добьюсь успеха. И в этом я рассчитываю на вас. Вы или победите, или падете вместе со мной, доктор Баум. У Пятого все в порядке?

Не узнал ли он о прекращении радиосвязи? Я сказал, что с Пятым все в порядке.

Он бережно поставил пузырек с лекарством на место, задвинул ящик и положил трубку на вилку телефона, приведя в действие магнитное запирающее устройство. Силы возвращались к нему.

— Заставьте-ка Пятого поплясать, пока он не падет. Наши аналитики из Центра считают его бесценным. — Он опустился в кресло перед письменным столом. Под тонкой кожей закрытых век перекатывались большие глазные яблоки. — Пятый… — шептал он засыпая. — Пятый… Это была моя идея…

29

…Эта проблема мне все же представляется несколько сложнее. Ты пишешь, что каждый отвечает прежде всего за себя. Совершенно верно. Но у каждого из нас есть свое дело, и главное в жизни не в том, что мы что-то делаем, а в том, что мы делаем именно это дело. Ты, например, можешь совершенно открыто писать, как проходит твой рабочий день, и мне представляется очень интересным новый эксперимент, в котором ты участвуешь.