Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир - Deirde Nansen McCloskey

больницах, чтобы продолжать не приходить на работу. Асемоглу и Робинсон проводят мораль, что "институциональная структура, создающая провалы рынка", - это то, что пошло не так.¹³ Но продолжающиеся прогулы были связаны не с институтами или стимулами. Новый институт с правильными стимулами был уверенно применен экономистами из набора инструментов ортодоксального Всемирного банка и потерпел неудачу. Неудача была скорее связана с отсутствием у медсестер этики уважающего себя профессионализма, который есть, например, у филиппинских медсестер, поэтому они востребованы во всем мире. Эксперимент с часами времени представлял, что P ограничивается только через L, в то время как люди также руководствуются S.

Асемоглу и Робинсон не видят, что провалом обернулась новая теория "П-единственной" экономической профессии: добавить институтов и перемешать. "Первопричиной проблемы", - заключают они, - были "экстрактивные институты". Напротив, первопричиной был этический провал, при наличии которого ни один набор установленных стимулов не будет работать хорошо, и при котором добыча будет продолжаться. Проблема не в институтах, а в часах времени и методах управления, а также в стимулах, которые они должны были навязать, как стимулы навязывают крысам в лабиринте. Проблема была в этике, в беспристрастном зрителе, в профессионализме медсестер и их начальников.

Как отметила мне итальянский правовед Серена Силеони, герметически закрытое правовое мышление со времен австрийского теоретика права Ганса Кельзена (1881-1973), как и герметически закрытая самуэльсоновская экономика со времен Леона Вальраса (1834-1910), не признает взаимодействия права и общества, как, например, в этическом возмущении. Предполагается, что "чистое" правовое мышление работает само по себе, по своей внутренней логике, подобно чистым стимулам, о которых заявляют неоинституционалисты. В истории права это называется "юридическим позитивизмом". Правовед Ричард Эпштейн, соглашаясь с итальянским юристом и политическим философом Бруно Леони, с "подозрением относится к любой позитивистской теории, которая рассматривает правовые нормы, регулирующие эти различные отношения, как произвольную игру государства"¹⁴ Принять закон произвольно, установить стимулы. Ввести часы времени. Проблема решена. Так возникает экономический неоинституционализм.

Силеони отмечает, что в ее родной Италии, да и во многих других странах, где отсутствует действенное возмущение неэтичным поведением, не говоря уже о таких субстранах, как Иллинойс и Луизиана с аналогичным отсутствием, проблема с законом обычно не решается добавлением другого закона. В гражданско-правовой традиции Италии, например, на этическую высоту претендует строгий процесс, независимо от абсурдности результата. Так, при назначении на должность в итальянских учебных заведениях профессора, входящие в комиссию, считают себя невиновными в случае выбора заведомо худшего кандидата, если только этот выбор был результатом пунктуального соблюдения процедуры. Досье лучшего кандидата неполно - в нем нет, например, его фотографии, как это предусмотрено законом. Отбросьте ее, даже если все присутствующие согласны с тем, что она лучшая. Итальянский строительный подрядчик освобождается от иска в случае обрушения его жилого дома, если он выполнил все процедуры до мелочей, поставил все галочки, несмотря на то, что дух закона игнорируется, как все знают, пожиманием плеч или подмигиванием, коррумпированными инспекторами. Регулирующее государство, как я уже отмечал, за пределами таких райских уголков общественной этики, как Швеция и Айова, имеет столь же порочные последствия. Силеони считает, что у итальянцев и иллинойсцев нет этики, которая эффективно осуждала бы абсурдные результаты и плохое поведение. Они сардонически смеются, пожимают плечами и говорят: "Вы же знаете, как это бывает в нашем "чикагском стиле", - вместо того чтобы выразить свое возмущение на деле, вышвырнув бездельников на улицу. Еще один закон, добавленный к уже существующим неэффективным законам/стимулам/институтам, не даст никакого эффекта.

В Италии существует многовековая традиция высокого профессионализма, о котором говорят денежные сделки. Бенвенуто Челлини хвастался размером своих денежных комиссионных от папы римского не меньше, чем качеством своих статуй и убийственной игрой на мечах (в его "Автобиографии" 1563 г. много хвастовства). Государственная бюрократия Италии, напротив, не производит впечатления профессионализма, направленного на обслуживание жертвы-гражданина-заказчика. Неровная пунктуальность, навязываемая il pignolo, блюстителем механических правил в налоговой инспекции или в поездах, всегда воспринималась населением как враг, которого нужно обойти. Тим Паркс говорит о "пропасти в Италии между частным и государственным секторами, психологической и экономической пропасти". Он сравнивает удручающее обслуживание в государственной кофейне на центральном вокзале Милана с прекрасным обслуживанием в частном баре рядом с его университетом. Бармен говорит Парксу: "Каждый капучино, который я делаю, должен быть лучшим из тех, что клиент когда-либо пил". Такая гордость за мастерство и сервис в частном секторе, охотно внедряющем проверенные торговлей усовершенствования в соответствии с буржуазным курсом, инновации, - вот почему Италия или, скажем, Чикаго не так бедны, как можно было бы предположить по их управлению. Не вся экономическая деятельность сосредоточена в учреждениях итальянской железной дороги или чикагского Департамента улиц и санитарии. Институты - это не то место, где происходит действие.

 

Глава 16. Большинство государственных институтов делают нас беднее

Что ж, тогда: так ли уж привлекательно для разумного социал-демократа действие посередине, в "регулировании"?

При большинстве правительств - нет. По здравом размышлении, если действительно хочешь помочь бедным, следует смотреть на всю цепочку причинно-следственных связей. В 1848 году французский экономист и журналист Фредерик Бастиа, чьи труды заслуживают прочтения и понимания левыми, если они всерьез хотят понять "капитализм", заявил: "Есть только одна разница между плохим и хорошим экономистом":

Плохой экономист ограничивается видимым эффектом; хороший экономист учитывает и тот эффект, который можно увидеть, и тот, который необходимо предвидеть. . . . Отсюда следует, что плохой экономист стремится к небольшому настоящему благу, за которым последует большое грядущее зло, а хороший экономист стремится к большому грядущему благу, рискуя при этом небольшим настоящим злом.

Рассмотрим, например, видимые и невидимые, по выражению Бастиана, последствия передачи экономической власти через обладателя монополии на насилие - правительство. Правительство, например, зачастую плохо выбирает проекты по обогащению нации, на которые можно потратить налоговые поступления от подданных или иностранную помощь от государства к государству, получаемую от субъектов более богатых наций. Так кажется, если судить по тому большому злу, которое так часто вытекает из проектов вторжения в Ирак в 2003 г. или орошения сельскохозяйственных угодий из Каспийского моря. В качестве одного из многочисленных примеров экономист Уильям Истерли подробно описывает катастрофические последствия иностранной помощи, оказанной государством правительству, которое оплатило создание плотины на озере в Гане.¹ Правительству, получающему бюджет за счет иностранной помощи или за счет нефти, принадлежащей государству или облагаемой налогом, не нужно считаться с желаниями своих граждан. Посмотрите на Россию при Путине или на Нигерию при ком бы то ни было. В Нигерии политиков называют "международными ворами-ворами", или