Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир - Deirde Nansen McCloskey
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сравнение еще раз показывает, что единственным надежным благом для бедных и бесправных в течение длительного времени с 1800 г. или с 1980 г. был поразительно больший пирог, возникающий непосредственно в результате освобождения и почитания проверенных торговлей улучшений - как выразился поэт-экономист Роберт Фрост, "испытание рынком, к которому должно прийти все"¹⁶ Ну, не все - не любовь, например - хотя, конечно, такое испытание торговлей должно прийти для яблок из Нью-Гэмпшира и елок, выращенных для получения прибыли. Частная благотворительность и общественные работы, межправительственная помощь и организация профсоюзов - все это хорошо звучит в первом акте политической драмы, в преддверии очередных выборов. Часто сторонники такой политики руководствуются чистыми побуждениями (хотя нередко эта политика обогащает коррумпированные группы, такие как дорожные подрядчики и члены доминирующей политической партии). Но одни лишь благие намерения не способствуют улучшению положения бедных. Продажа рождественских елок "за пределами времени прибыльного роста" (как сказал Фрост) никого не поднимает. Чистого сердца и подписки на Nation или Guardian недостаточно. Нам нужно испытание прибылью, оставляя за собой, по мере необходимости, крупные некоммерческие сферы жизни. Цель не в том, чтобы все монетизировать, как обвиняет философ Майкл Сэндел мир после Фридмана.¹⁷ Цель в том, чтобы дать возможность бессильным, таким как ваши и мои предки, начать Великое Обогащение, чтобы достичь духовного обогащения вне и внутри экономики.
Даниэль Замора отметил, что в последние годы жизни герой левых, Мишель Фуко, "сильно тяготел к экономическому либерализму":
Он видел в нем возможность создания формы государственности, которая была бы гораздо менее нормативной и авторитарной, чем социалистические и коммунистические левые, которые он считал полностью устаревшими. В частности, в неолиберализме он видел "гораздо менее бюрократическую" и "гораздо менее дисциплинарную" форму политики, чем та, которую предлагало послевоенное государство всеобщего благосостояния.¹⁸
Другой французский левый, Жоффруа де Лагаснери, по словам Заморы, "подчеркивает [в книге 2012 года] момент, который, на мой взгляд, является существенным и лежит в основе многочисленных проблем критических левых":
[Лагаснери утверждает, что Фуко был одним из первых, кто серьезно отнесся к неолиберальным текстам и строго их прочитал. . . . Замкнутый в привычном сектантстве академического мира, Фуко не имел стимулирующего чтения, учитывающего аргументы Фридриха Хайека, Гэри Беккера или Милтона Фридмана. В этом вопросе можно только согласиться с Лагаснери: Фуко позволил нам прочитать и понять этих авторов, обнаружить в них сложный и стимулирующий корпус мыслей.
Мудрые слова совета слева, от левых.
Так давайте же не будем отвергать благословения экономического роста из-за планирования или пессимизма, суетливого, но благонамеренного рационализма некоторых голосов французского Просвещения или юношеских, но очаровательных сомнений некоторых голосов немецкого романтизма, хотя обе эти позиции уже давно стали модными среди духовенства. Как рациональные оптимисты, давайте праздновать Великое обогащение и вызванные им риторические изменения в более свободных обществах.¹⁹
Часть 3. Буржуазная жизнь получила риторическую переоценку в Великобритании с началом промышленной революции
Глава 17. Общепризнанной истиной является то, что даже доктор Джонсон и Джейн Остин демонстрируют переоценку
Почему же? Почему за два века после 1800 г. мир стал резко богаче? Во второй книге этой трилогии, "Буржуазное достоинство", было показано, что ответ не в материальных причинах, поскольку материальные причины рутинны и исчерпали себя, в буквальном смысле слова. Великое обогащение не было похоже на рутину и не исчерпало себя. Вместо этого книга предложила риторическую причину. Уже в первой книге, "Буржуазные добродетели", было показано, что риторика и реализация этики имеют значение для функционирования проверенного торговлей улучшения. Итак, рассмотрим научные доказательства буржуазной переоценки - риторических и этических изменений, вызывающих распространение гениальных идей по улучшению.
Посмотрите на оглавление, и вы увидите, что я собираюсь изложить историю задом наперед, чтобы ответить на вопросы о причинах и условиях, которые подразумевает каждый крен в сторону современного мира. История в обратном направлении лучше для анализа, потому что она фокусируется на "почему". Прямолинейное повествование от момента 0 до настоящего времени, которое хорошо подходит для многих других целей, подвержено аналитической опасности ложной гладкости: 0 "неизбежно" ведет к 1, 1 - к 2 и т.д. Иными словами, проблема нарратива состоит в том, что простая последовательность (метонимия - техническое слово) создает впечатление, что вопросы анализа (метафора, модели) на самом деле, благодаря этой самой последовательности, уже каким-то образом решены.
Устройство настоящей книги можно резюмировать таким образом (в оглавлении, так сказать, для оглавления):
Мы были бедными, а теперь стали богатыми. Почему?
Ответ: Изменение отношения к буржуазии и созидательное разрушение. Но почему они изменились?
Ответ: Эгалитарные аварии 1517-1789 годов. Но почему они были важны?
Ответ: Потому что прежние времена были яростно антибуржуазными, святыми и иерархичными,
И это при том, что рынки и "капитализм", вопреки Карлу Поланьи, существовали всегда. И вот, возвращаясь из древности в наше время:
Настораживает то, что после 1848 года духовенство стало выступать против всех этих благих перемен.
В этом и заключается опасность.
Итак, начну обратную историю с пары тяжелых случаев, так сказать, нижних пределов - двух писателей накануне Великого обогащения, от которых можно было бы ожидать презрения к деньгам, предприимчивости, улучшению, бизнесу, буржуазии.
Первый, мягко говоря, удивительный пример повсеместного изменения риторики к 1800 году - поэт, критик и драматург Сэмюэл Джонсон (1709-1784). Будучи в большинстве своем тори, Джонсон с подозрением относился к горделивым аристократам своего общества и благосклонно - к буржуазии. Правда, в 1778 г., в возрасте 69 лет, он говорил об аристократических занятиях: "Каждый человек думает о себе плохо, что он не был солдатом или не был в море. . . . Это впечатление универсально, но оно странно".¹ По поводу этого замечания его юный друг и биограф Джеймс Босуэлл заметил: "Таковы были его холодные размышления в кабинете; но всякий
