Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир - Deirde Nansen McCloskey
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И что? Ну, давайте всерьез займемся "наукой о мозге" и признаем, что гуманитарные науки и вообще высшая культура могут пролить свет на "институты". Сёрл утверждает, что "создание институциональных фактов", таких как то, что занятия ведут профессора, а не студенты, или что пешеходы держатся правее на переполненном тротуаре, или что Елизавета II - королева Англии, зависит от "одного формального лингвистического механизма"."Институциональные факты "несут в себе деонтические полномочия", такие как (признанная) обязанность профессора вести занятия, или (признанное) право не быть столкнутым на переполненном тротуаре, или (принятое) право Елизаветы II получать еженедельную информацию от премьер-министра.²⁸ Этика в повседневной жизни или в высокой науке - это конъектурный вопрос признания, подтверждения, принятия аргументов других людей. Институционалисты-экономисты называют человеческие аргументы, несущие деонтическую силу, "ограничениями" или "правилами игры". Сёрл отмечает, ссылаясь на свое понимание Дюркгейма, что "некоторые социальные теоретики рассматривают институциональные факты как по сути ограничивающие. Это очень большая ошибка". Совершил ли Дюркгейм эту ошибку, не так ясно. Но Норт и его единомышленники, безусловно, ее совершают. Институты, утверждает Серл, - это не регулирование отношений между уже существующими людьми и объектами. Они являются аллегориями создания и согласования совершенно новых властных отношений между людьми.²⁹ Именно в этом заключается магическая сущность статусных функций. Мы, американцы, в 1776 году объявили о своей независимости и тем самым создали новые отношения власти между королем Георгом и его бывшими подданными.
Иными словами, все гораздо сложнее, чем простое ограничение бюджета между покупкой мороженого и оплатой аренды. Эти сложности наблюдались на протяжении последних четырех тысячелетий в народных сказках и записанной литературе, обсуждались в философии, теологии и литературоведении, но неоинституционалисты не обращают на них внимания. Сёрл указывает, что существует два вида правил: регулятивные ("Не укради", "Езжай правильно"), которые применяются к уже существующей деятельности, и "конституирующие", которые создают саму деятельность ("Следуй этим правилам, и ты играешь в шахматы", "Поступай так, и ты будешь настоящим буржуа"). Именно язык, объединенный метафорами и историями, используется нами для создания аллегорий, называемых институтами. Если экономическая наука, как утверждает экономист Вирджил Сторр (2008), нуждается в смысле, то ей, деонтически, нужны не просто правила игры или френологическая версия науки о мозге, а гуманитарные науки, вплоть до кафедры английского языка.
Глава 15. А мощность институциональных изменений слишком мала
С неоинституционалистами связана одна история. Когда-то, говорят неоинституционалисты, в Европе не было "правильных" стимулов. Права собственности были несовершенны по сравнению с современностью. На первый взгляд, надо сказать, история странная. В европейском Средневековье охотно торговали и землей, и мужьями, и вечным спасением, а в других, неевропейских обществах права собственности зачастую были лучше, а не хуже, чем в Европе. Но оставим в стороне фактическую проблему ради благотворительной научной дискуссии.
Затем, согласно неоинституционалистской версии, стимулы исправились, и результатом стало увеличение реального дохода на человека. В 100 раз, или на 9900 процентов. Еще одна странность. Если бы на пути правильного распределения стояли только стимулы, то перераспределение, окупающееся планомерно, предсказуемо, по-самуэльсоновски, 100 к 1, должно было бы произойти, пусть даже случайно, и даже осознанно, в предыдущие тысячелетия, где-то и когда-то. Это была бы 100-долларовая купюра, лежащая на полу в обществе с зарплатой в $1, $3 или $6 в день. То есть уникальные масштабы Великого обогащения говорят против того, чтобы экономист полагался на обычные стимулы. Напротив, причина должна была заключаться в чем-то крайне специфическом (на какое-то время) для северо-западной Европы, а не в перестройке старых вещей, характерных для большинства цивилизаций, таких как частная собственность, правовое государство, грамотность, дешевый обмен или предсказуемые инвестиции.
Ни один институт в 1800 г. - ни государство, ни церковь, ни университет, ни республики науки и литературы - рационально не планировал того бешеного совершенствования, которое с тех пор характерно для Запада, а теперь и для всех остальных стран. Это еще одна причина, по которой неоинституционализм экономистов Макса У не объясняет того, что он претендует объяснить. Экономисты хотят свести мотивацию к предсказуемому Max U. Если аспирант-экономист может в ретроспективе придумать простое, "институциональное" объяснение феномена, то кажется правдоподобным, что люди, находившиеся в то время на месте событий, тоже могли заметить купюру в 100 долларов. Однако современный мир, как и деловой цикл (и по той же причине), не был предсказуем. Он зависел от нового либерального понятия свободы и достоинства и их непредсказуемых результатов в виде всеобщего улучшения.
В благотворительности, однако, постулируется частичная несостоятельность предсказуемых стимулов. Это высокая благотворительность, потому что добродетели, отличные от познаваемого, рутинного благоразумия, очевидно, тоже имеют значение. Как говорит христианский экономист Стефано Заманьи, "современное экономическое развитие произошло не благодаря принятию более сильных стимулов или лучших институциональных механизмов, а в основном благодаря созданию новой культуры"¹. Или, как говорит индийский бизнесмен и общественный интеллектуал Гурчаран Дас, "социологи [под влиянием мышления Макса У среди экономистов] считают неудачи управления проблемой институтов, и решение, по их мнению, заключается в изменении структуры стимулов для повышения подотчетности. Верно, но эти неудачи имеют и моральное измерение"². Неудивительно, что итальянец и индиец, выходцы из таких коррумпированных стран, какими были США в XIX веке, высказывают столь антинеоинституциональную точку зрения.³
Предположим, что альтернативная стоимость труда имеет восходящий наклон и измеряет ценность следующего часа труда в деятельности, альтернативной работе внутри страны, например, в работе за границей или в отдыхе. Теперь добавим на диаграмму кривую спроса на труд, которая имеет нисходящий наклон, поскольку дополнительный труд используется в менее срочных работах. Такая кривая предельного продукта труда, как показано на рис. 2, представляет собой торговую стоимость продукта последнего востребованного часа. При отсутствии перераспределения труда страна будет вынуждена использовать труд до точки пересечения двух кривых. В этой точке доход страны будет настолько велик, насколько он может быть велик с учетом известного предельного продукта и известных альтернативных издержек на труд. (Говоря более техническим языком, совокупный доход - это, с точностью до константы интегрирования, интеграл от кривой предельного продукта по количеству занятого труда, т.е. это площадь под кривой частной производной, известной экономистам как предельный продукт труда).
И для страны в целом будет хорошо, если она окажется в такой точке эффективности. Под эффективностью экономисты понимают то, что последний час работы получает в
