The Cold War: A New History - Джон Льюис Гэддис

class="p">Эта идея не была новой. Еще в 1954 г. Молотов предложил провести конференцию, на которой страны Европы, но не Соединенные Штаты, встретились бы для подтверждения существующих границ. Этот план ни к чему не привел, но, как однажды заметил Киссинджер, московская дипломатия "восполняет упорством то, чего ей не хватает в воображении". В течение последующих полутора десятилетий советское министерство иностранных дел регулярно возвращалось к предложению Молотова, модифицируя его таким образом, чтобы включить в него американцев. Тем временем НАТО одобрило переговоры с Варшавским договором о взаимном сокращении сил в Европе, а в рамках "Остполитики" Брандта был заключен советско-западногерманский договор о признании давно оспариваемых границ послевоенной Польши, а также соглашение между четырьмя державами, оккупировавшими Берлин, о сохранении статус-кво в этом городе. Таким образом, было ясно, что никто не заинтересован в изменении европейской политической карты: поэтому возобновление советского давления на "Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе" казалось американцам относительно безобидным, а некоторым их партнерам по НАТО - потенциально позитивным событием.

Однако для Брежнева такая конференция означала бы гораздо больше. Она потребовала бы от США и их союзников публичного и письменного заявления о том, что они согласны с послевоенным разделом Европы. Кремлевский лидер придавал почти капиталистическое значение этому договорному обязательству, которое, по его мнению, должно было предотвратить будущие "пражские весны", укрепить доктрину Брежнева, успокоить диссидентов внутри СССР и обеспечить его собственную репутацию человека мира. И он был готов пойти на чрезвычайные уступки, чтобы получить эти обязательства. Они включали в себя обещание заблаговременного уведомления о проведении военных маневров, разрешение на мирное изменение международных границ, разрешение подписантам вступать в союзы или выходить из них, и, что особенно удивительно, признание "универсального значения прав человека и основных свобод... в соответствии с целями и принципами Устава ООН и Всеобщей декларации прав человека".

Русские, конечно, нервничали по поводу этого последнего условия, но оно возникло у западноевропейцев и канадцев, а не у американцев, что затрудняло его отклонение. Кроме того, оговоренные в нем свободы содержались в еще не вступившей в силу советской конституции, что также затрудняло отказ. Да и нелегко было бы, руководствуясь только этими соображениями, отказаться от участия в конференции, на которой так долго настаивал СССР. Поэтому Политбюро с опаской согласилось на включение положений о правах человека в "Заключительный акт" конференции. "Мы хозяева в своем доме, - заверил Брежнева министр иностранных дел Андрей Громыко. Советское правительство, и никто другой, будет решать, что на самом деле означает признание "прав человека и основных свобод".

Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе открылось в Хельсинки 30 июля 1975 года. Брежнев дремал во время многочисленных выступлений, а через два дня он, Форд и лидеры тридцати трех других государств подписали длинный и сложный документ, который собрал их вместе. Последствия для всех сторон оказались неожиданными. Как позже сказал Киссинджер: "Редко какой дипломатический процесс так ярко высветил ограниченность человеческого предвидения".

 

VIII.

В США и либералы, и консерваторы осуждали Форда и Киссинджера за отказ от защиты прав человека. По их мнению, мотивы Брежнева, стремившегося к заключению Хельсинкского соглашения, были слишком прозрачны: вряд ли стоило стремиться к разрядке, если это означало увековечивание несправедливости путем признания советского контроля в Восточной Европе. Ряд ошибок, допущенных администрацией, непреднамеренно способствовал продвижению этого аргумента. Незадолго до конференции в Хельсинки Киссинджер посоветовал Форду не принимать в Белом доме Солженицына - в то время невольного изгнанника из Советского Союза и ярого критика разрядки: это выглядело как чрезмерное почтение к Москве. Затем, в декабре 1975 г., помощник Киссинджера Хельмут Зонненфельдт на встрече с американскими дипломатами, как ему казалось, без протокола, заявил, что администрация надеется положить конец "неорганическим, неестественным отношениям" между Советским Союзом и восточноевропейскими странами. Когда этот комментарий просочился, его восприняли как признание того, что русские остались в этой части мира.

Эти эпизоды сделали Хельсинки помехой для Форда во время президентской кампании 1976 г., поскольку и Рональд Рейган, его соперник от Республиканской партии, и Джимми Картер, выдвинутый от Демократической партии, осудили это соглашение. Форд счел необходимым запретить подчиненным даже употреблять слово "разрядка", а по мере приближения выборов и вовсе дистанцировался от Киссинджера. И вот 6 октября, во время дебатов с Картером, президент совершил последний, роковой ляп: получив задание опровергнуть существование "доктрины Зонненфельдта", он вместо этого отрицал, что Советский Союз доминирует в Восточной Европе. Это обеспечило избрание Картера, и после 20 января 1977 г. ни Форд, ни Киссинджер больше не несли никакой ответственности за проведение американской внешней политики. Хельсинкская конференция стала одной из причин этого.

Однако последствия Хельсинки для Советского Союза и Восточной Европы оказались столь же неожиданными и гораздо более значительными. Брежнев предвкушал, вспоминает Добрынин, "ту известность, которую он получит... когда советская общественность узнает об окончательном урегулировании послевоенных границ, ради которых она принесла столько жертв".

Что касается гуманитарных вопросов, то они могут упоминаться внутри страны лишь вскользь, без особой огласки. Он думал, что это не вызовет особых проблем внутри страны. Но он ошибался. Положение советских диссидентов, конечно, не изменилось в одночасье, но этот исторический документ их определенно воодушевил. Сама публикация в "Правде" придала ему вес официального документа. Постепенно он превратился в манифест диссидентского и либерального движения, что было совершенно немыслимо для советского руководства.

Хельсинки стали, в общем, юридической и моральной ловушкой. Вынудив США и их союзников письменно обязаться признать существующие границы в Восточной Европе, Брежнев вряд ли мог отказаться от того, с чем он согласился в том же документе - также письменно - в отношении прав человека. Не осознавая последствий, он тем самым передал своим критикам стандарт, основанный на универсальных принципах справедливости, укорененный в международном праве, независимый от марксистско-ленинской идеологии, по которому они могли бы оценивать поведение его и других коммунистических режимов.

Это означало, что люди, жившие в условиях этих систем, по крайней мере, более смелые, могли требовать официального разрешения говорить то, что они думают: возможно, не нужно будет жить "двойной жизнью" на все времена. Кошмар Андропова 1974 года стал реальностью, когда тысячи людей, не обладавших такой известностью, как Солженицын и Сахаров, стали вместе с ними требовать от СССР и его сателлитов ответственности за нарушения прав человека. К лету 1976 г. в Москве при поддержке Сахарова действовала Общественная группа по содействию соблюдению Хельсинкских соглашений, и подобные "Хельсинкские группы" стали возникать по всей Восточной Европе. Начатый Кремлем в попытке узаконить советский контроль в этой части света, Хельсинкский процесс вместо