The Cold War: A New History - Джон Льюис Гэддис

по мере того, как эта политика будет набирать силу и продолжительность, ее последствия не подорвут саму систему, из которой Брежнев черпает свою власть и легитимность. С другой стороны, наша цель - добиться именно такого эффекта в долгосрочной перспективе". Но в случае Джексона-Вэника долгосрочная перспектива превратилась в настоящее: поправка получила поддержку с противоположных концов идеологического спектра. Либералы, убежденные в том, что внешняя политика всегда должна стремиться к справедливости, осуждали цинизм Киссинджера, стремившегося в первую очередь к стабильности. Консерваторы, уверенные в том, что Советскому Союзу никогда нельзя доверять, осуждали наивность Киссинджера, готового пойти на это. А поскольку Никсон приближался к концу своего президентского срока, он мало что мог сделать, чтобы противостоять этому давлению.

Поправка Джексона-Вэника была принята обеими палатами Конгресса в начале 1975 г., через несколько месяцев после ухода Никсона с поста президента. Советский Союз ответил на это отменой всего торгового соглашения. В результате пострадали и эмиграция, и торговля, и сама разрядка: "оттепель" в "холодной войне", казалось, закончилась. Но эти события способствовали развитию другого дела. В результате сложного процесса, включающего в себя конституционную систему сдержек и противовесов, президентские устремления амбициозного сенатора и ослабление власти президента, испытывающего этические проблемы, Соединенные Штаты заняли позицию, соответствующую Всеобщей декларации прав человека ООН 1948 года: ни национальный суверенитет, ни требования дипломатии не должны позволять государствам обращаться со своими гражданами как им заблагорассудится. В конце концов, существует если не универсальный стандарт справедливости, то, по крайней мере, базовый стандарт человеческой порядочности, который должен иметь приоритет даже над усилиями по стабилизации холодной войны.

 

VII.

Однако эта переориентация американской стратегии на правовые и моральные принципы мало повлияла бы на ход "холодной войны", если бы не отголоски ее на другой стороне. Поначалу их было трудно обнаружить. Советское руководство, похоже, стало менее терпимым к инакомыслию внутри страны и в Восточной Европе, чем в последние годы хрущевской эпохи. Вторжение в Чехословакию и его последующее оправдание, "доктрина Брежнева", положили начало ужесточению идеологической дисциплины, отказу от экспериментов в СМИ и искусстве, а также все более жесткому подавлению даже слабых политических протестов. Как бы ни улучшались отношения с Западом в результате разрядки, Брежнев и его коллеги, похоже, были полны решимости контролировать все, даже идеи, в пределах своей сферы влияния. Они оправдывали это не моралью или правом, а идеологией: утверждением, что в марксизме-ленинизме они открыли механизмы, по которым работает история, а значит, и средства, с помощью которых можно улучшить жизнь людей.

Но уже давно было ясно, что история устроена иначе. Хрущев показал, что Ленин и Сталин поработили гораздо больше людей, чем освободили; к моменту его свержения Советский Союз и его сателлиты в Восточной Европе значительно отставали от США и большинства других стран капиталистического мира по большинству экономических показателей, определяющих уровень процветания. В 1968 г. даже пришлось применить силу, чтобы удержать коммунизм у власти в Чехословакии, что разрушило все оставшиеся иллюзии о том, что кто-то может добровольно принять эту идеологию. "Наши танки в Праге... "стреляли" по идеям", - писал в то время один молодой советский журналист. "Ударив кулаком в челюсть мыслящего общества, они думали, что вырубили... его мыслительные процессы. . . . [Вместо этого они] "пробудили" новые слои внутри партийной интеллигенции, которые повторили бы [пражскую] попытку с еще большим успехом".

Не сразу, конечно. Потребуется время для того, чтобы только мысли могли гарантировать, что танки больше никогда не будут использоваться. Однако подавление "пражской весны" имело мощный психологический эффект: оно привело к тому, что все большее число людей в Советском Союзе и Восточной Европе стали публично поддерживать марксистско-ленинскую доктрину, но в то же время перестали в нее верить. Возникло то, что историк Тимоти Гартон Эш назвал "двойной жизнью": "Раскол между публичным и частным "я", официальным и неофициальным языком, внешним конформизмом и внутренним инакомыслием. . . . Я одобряю поведение государства, которое никогда бы не одобрил в частной жизни". Все было прямо противоположно тому, что происходило внутри США, где к середине 1970-х годов разрыв между тем, во что верили люди, и тем, что делали их лидеры, значительно сократился. Разрыв в доверии переместился из Вашингтона в Москву. И Брежнев оказался еще менее подготовленным к решению этой проблемы, чем Никсон.

Его проблема заключалась в том, что КПСС, как и все другие правящие коммунистические партии, черпала свой авторитет из претензий на историческую непогрешимость, что делало ее уязвимой в тех случаях, когда события развивались не по сценарию. Как только становилось ясно, что это происходит, для оправдания существования партии не оставалось ничего другого - кроме морально и юридически неоправданного применения силы, как в Чехословакии. Ее легитимность основывалась на все более неправдоподобной идеологии, и не более того. Каковы бы ни были эксцессы американских лидеров в годы Вьетнама и Уотергейта, им никогда не приходилось сталкиваться с этой проблемой.

Брежнев мог бы уменьшить уязвимость партии, охарактеризовав ее претензии на монополию на мудрость, но это привело бы к оспариванию ее монополии на власть, а на это он не был готов. "Это опасно", - предупреждал глава К.Г.Б. Юрий Андропов в 1974 г. при обсуждении на Политбюро критики, уже прозвучавшей из уст самого выдающегося писателя Советского Союза Александра Солженицына и самого выдающегося физика Андрея Сахарова. "Есть сотни и тысячи людей, среди которых Солженицын найдет поддержку. . . . [Если мы будем бездействовать в отношении Сахарова, то как будут вести себя другие академики... . вести себя в будущем?". Единственная сила этих диссидентов заключалась в их перьях, голосах и принципах. Однако принципы заразительны, а советская система, защищенная только идеологией, не имела к ним достаточного иммунитета.

Поскольку внутренние реформы были слишком рискованными, кремлевское руководство обратилось к дипломатии: если мир признает легитимность его правления, то как несколько недовольных, пусть даже известных, могут заставить кого-то еще возражать против него? В этом заключалась одна из причин, по которой Брежневу нравилась разрядка, основополагающим принципом которой было то, что Запад не стремился изменить внутренний характер марксистско-ленинских режимов. Задача состоит в том, чтобы поощрять их ответственное поведение на международной арене. Это не означало отказа от классовой борьбы: Брежнев настаивал на том, что она будет продолжаться там, где это возможно, особенно в "третьем мире". Однако он был готов согласиться на сохранение НАТО и, как следствие, на сохранение роли США в Европе. Взамен он ожидал, что американцы и их союзники по НАТО формально ратифицируют границы, установленные после Второй мировой войны в Восточной Европе.