Римские рассказы - Альберто Моравиа

Тут я совсем обезумел. Я был словно разъяренный бык. Однажды я видел такого: от него все разбегаются, а он мечется, бодает рожищами и все впустую…

Бросился я на Беттолино, он — от меня… Толпа то расступится, то опять сомкнется. И каждый раз ему удавалось как-то от меня ускользнуть. Наконец Ренато — самый сильный из парней — схватил меня за руки.

— Довольно, стой! — говорит.

Надо сказать, что я был зол на него не меньше, чем на Беттолино. Повернулся я, да как дам ему кулаком по физиономии. Этот удар меня и погубил. Я тут же получил сдачи, да так, что свалился на землю. А когда поднялся, рядом стоял полицейский. Меня поволокли в участок. Из носа у меня текла кровь. Сзади шла толпа, а Беттолино где-то вдали все еще кричал, что его хотят убить.

Нож мой потом нашелся, и меня осудили. Когда же я вышел из тюрьмы, я понял, что история с Беттолино меня доконала окончательно. На своей улице я больше не показывался. Где раз не повезло, туда уж лучше не возвращаться.

Старый дурак

Человеку, привыкшему ухаживать за женщинами, трудно заметить, что его время ушло и что женщины уже смотрят на него как на отца, а то и деда. Трудно прежде всего потому, что у всякого мужчины в зрелом возрасте как бы два внешних облика: один снаружи, другой внутри. Снаружи — морщины, седые волосы, испорченные зубы, потухшие глаза, а внутри — все как в молодости: черные густые волосы, гладкое лицо, белые зубы, живые глаза. Именно эти «внутренние» глаза и засматриваются на женщин, воображая, что те их видят. А на самом деле женщины видят то, что снаружи, и говорят: «Что этому старому хрычу надо? Он что, не понимает, что годится мне в дедушки?»

В тот год парикмахерскую, в которой я работаю вот уже почти тридцать лет, расширили — сменили зеркала и умывальники, заново покрасили стены, шкафы. В довершение всего хозяин счел нужным взять маникюршу. Звали ее Иоле.

Кроме хозяина, нас в парикмахерской работало трое: Амато — серьезный смуглый молодой человек лет двадцати пяти, бывший карабинер, Джузеппе небольшого роста тучный лысый мужчина, старше меня лет на пять, и я. Вскоре я заметил, что мы все трое упорно посматриваем на Йоле (вполне обычное явление, когда в мужском обществе появляется женщина). Что касается самой Йоле, то она принадлежала к весьма распространенному типу женщин — из тех, что изображаются на открытках: пышная, яркая, с правильными чертами лица, с черными волосами. Таких, как она, у нас миллионы.

Могу сказать без всякого хвастовства, что я красивый мужчина. Я худощав, рост у меня хороший, лицо бледное, нервное, по отзывам женщин интересное. И в самом деле, взгляд у меня — особенно когда я смотрю искоса — проникновенный, нежный, полный чувства и чуть-чуть скептический. Но самое лучшее у меня — это волосы, светло-каштановые, тонкие, волнистые, с блеском, подстриженные по последней моде, и удлиненные до половины щеки бачки.

К тому же я элегантен. Одет всегда как полагается. Галстук, носки, платок — обязательно в тон. А халат у меня такой ослепительной белизны, что под стать скорее хирургу, чем парикмахеру. Неудивительно поэтому, что мне везет с женщинами. И так как фортуна в этом плане никогда мне не изменяла, я усвоил привычку: если дама мне нравится, смотреть на нее настойчивым, многозначительным взглядом — такой взгляд стоит ста комплиментов. Подойдешь к ней после этого и видишь, что плод вполне созрел — остается только протянуть руку и сорвать.

Насчет Йоле самые большие опасения мне внушал Амато. Не то чтобы он был красив или интересен — нет. Но он был молод. Джузеппе я совсем не принимал в расчет: как я уже сказал, он был старше меня и безнадежно некрасив.

Йоле все время сидела в углу у своего столика, отупевшая от скуки и неподвижности. В ожидании клиентов она читала и перечитывала две-три газеты, которые приходили в парикмахерскую, или занималась собственными ногтями.

Сам не знаю почему, инстинктивно, я принялся, как говорится, испепелять ее взглядами. Бывало, входит клиент, садится в кресло, я беру полотенце, изящным жестом -одним взмахом руки — накрываю его и в этот момент бросаю на Йоле долгий взгляд. Или массирую обеими руками намыленную голову клиента — и снова взгляд в ее сторону. Или подравниваю прическу легким прикосновением ножниц и поглядываю на нее через каждые четыре взмаха ножницами. Если же она встает и лениво направляется к шкафу за каким-нибудь инструментом, я слежу за ней в зеркало.

Должен сказать, что Йоле отнюдь нельзя было назвать вертушкой или кокеткой. У нее, напротив, был какой-то сонный, угрюмый, отупевший вид, как у разморенного сном толстого кота. Но недаром говорят — капля камень точит: сначала она заметила, что я на нее смотрю, потом стала позволять на себя смотреть, и в конце концов сама начала отвечать на мои взгляды, без всякого лукавства — оно ей было совершенно несвойственно, — я бы даже сказал неуклюже, тяжеловесно. Но сам факт не подлежал сомнению.

Тогда я решил, что плод, как говорится, созрел, и однажды в субботу пригласил ее поехать со мной в воскресенье в Остию, купаться. Она сразу же согласилась, только просила не осуждать ее за купальный костюм: она последнее время растолстела и единственный купальный костюм стал ей узок. Она сказала это без тени кокетства:

— Я последнее время немного разжирела. Да и неудивительно: сижу целый день без движения.

Так может сказать о себе только бесхитростное создание. И она мне этим как раз и нравилась.

Мы сговорились встретиться на следующий день на вокзале Сан-Паоло. Перед тем как отправиться на свиданье, я тщательно привел себя в порядок побрился, напудрился, расчесал волосы густым гребешком, чтобы не осталось даже следов перхоти. Голову и платок надушил «фиалкой». Надел рубашку-апаш, легкую куртку, белые брюки.

Йоле явилась без опоздания: ровно в два я увидел, как она пробирается ко мне через толпу отъезжающих, — вся в белом, чуть грузноватая и приземистая, но молодая и такая свеженькая. Поздоровавшись, она сказала:

— Сколько народу… вот увидите, нам придется всю дорогу стоять.

Я, как человек галантный, ответил:

— Можете не беспокоиться, для вас место будет. Предоставьте это мне.

Тут подошел поезд, и толпа на перроне ринулась в панике — как будто на нее налетел кавалерийский эскадрон, Все стали кричать, звать друг друга. Я бросаюсь вперед, хватаюсь за ручку двери, вскакиваю на подножку и только собираюсь войти в вагон, как какой-то загорелый юнец отталкивает меня и пытается опередить. Я, в свою очередь, толкаю его и вырываюсь вперед, он тянет меня за рукав, я ударяю его локтем под ложечку и бегу в купе. Но из-за этого хулигана драгоценное время было упущено — купе оказалось занято, оставалось только одно свободное место. Я устремляюсь к нему, он тоже, и мы почти одновременно бросаем на сиденье я — купальный костюм, а он — куртку. Тут мы набрасываемся друг на друга,

— Я подошел первый, — заявляю я,

— Кто это сказал?

— Я сказал, — отвечаю я и швыряю ему в физиономию его куртку.

В это время подходит Иоле, усаживается как ни в чем не бывало и говорит:

— Спасибо, Луиджи.

Парень подобрал свою куртку, с минуту постоял в нерешительности, потом, поняв, что не может согнать с места иоле, пошел из купе, громко бросив в мою сторону:

— Старый дурак!

Поезд вскоре тронулся. Я стоял возле Йоле, ухватившись за поручни. Но настроение у меня было испорчено. Я бы охотно вылез и пошел домой. Эти два слова — «старый дурак» — настигли меня врасплох, когда я меньше всего ожидал этого. Я стоял и думал о том, что в слова «старый дурак» было вложено два разных смысла. Оскорбление заключалось в слове «дурак», но в этом как раз ничего страшного не было. Просто меня хотели обругать и поэтому назвали дураком. Но слово «старый» было произнесено не для того, чтобы меня оскорбить: он сказал «старый», просто констатируя факт. Если бы, предположим, мне было не пятьдесят лет, а шестнадцать, он с таким же успехом мог бы обозвать меня «безмозглым мальчишкой». Короче говоря, для него, так же как и для всех остальных, в том числе и для Йоле, я был стариком. И разве имело какое-нибудь значение то, что он считал меня дураком, а Йоле — умным? Может, не надо было даже занимать для нее место этот парень в конце концов все равно бы мне его уступил из уважения к моим годам.

Что я не ошибался, когда так думал, подтвердил сидевший напротив Йоле мужчина, который был свидетелем всей сцены. Он сказал:

— Мальчишка… Хоть бы из уважения к возрасту уступил.

Я как-то весь оцепенел и чувствовал себя растерянным.

Трогая лицо рукой, я пытался определить на ощупь, за отсутствием зеркала, насколько я стар. Йоле, разумеется, ни о чем не догадывалась. Когда мы проехали полпути, она сказала:

— Мне очень жаль, что вы стоите всю дорогу.

Я не мог удержаться, чтобы не ответить: