Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

— Ты сегодня пошла бы домой и сказала бы об этом Генри?

— Да, — ответила она.

Было похоже, что они замышляют убийство.

— Так, наверное, хорошо, что я тебя не позвал?

— Да.

Они никогда не целовались, никогда даже не прикоснулись друг к другу, только проходили очень близко друг от друга, когда шли в его кабинет — крохотную квадратную каморку рядом с библиотекой: учительской они избегали. Но после того дня, когда он спросил ее об этом, Оливия жила с постоянным ощущением ужаса и с таким томлением в душе, которое порой становилось невыносимым. Но человек многое может вынести.

Были ночи, когда она не могла заснуть до утра, пока не светлело небо и птицы не начинали петь, тогда ее тело свободно раскидывалось на кровати, и невозможно было — вопреки жившим в ней страху и ужасу — не чувствовать себя по-глупому счастливой. После одной такой ночи, в субботу, когда она не спала и не могла найти себе места, Оливия внезапно погрузилась в сон, такой крепкий, что, услышав звонок телефона у кровати, никак не могла сообразить, где она находится. Потом услышала, что трубку взяли, и тихий голос Генри: «Оливия, случилось что-то ужасное. Джим О'Кейси сорвался с дороги и врезался в дерево. Он — в интенсивной терапии в Ганновере. Они там не знают, выживет ли он».

Он умер в тот же день, перед вечером; Оливия предполагала, что у его постели была его жена, может быть кто-то из детей.

Она не могла этому поверить. Она все время повторяла Генри: «Я не могу в это поверить. Что произошло?» — «Говорят, он не справился с управлением машиной. — Генри качал головой. — Ужасно».

Ох, она тогда была совершенно сумасшедшая. Просто психопатка. Она была так зла на Джима О'Кейси. Она была так зла, что пошла в лес и била по стволу дерева с такой силой, что из руки потекла кровь. Она рыдала у ручья, пока не начала задыхаться. И она приготовила ужин для Генри. Она день за днем вела уроки в школе, возвращалась домой и готовила ужин для Генри. Или порой, в какие-то вечера, Генри готовил ужин для Оливии, потому что она говорила, что устала, и он открывал банку спагетти и, господи, у нее просто с души воротило от этой еды! Она похудела и некоторое время выглядела лучше, чем когда бы то ни было, это терзало ей сердце своей злой иронией. В те ночи Генри часто тянулся к ней. Оливия была уверена, что он ни о чем не подозревает. Иначе он сказал бы что-нибудь. Генри ведь был такой, он ничего не таил про себя. А вот в Джиме О'Кейси была некая настороженность, спокойная злость, Оливия видела в нем себя и даже как-то сказала ему: «Мы оба выкроены из одного куска дрянного сукна». Джим просто смотрел на нее и ел яблоко.

— Ох, мам, подожди-ка минутку, — сказал Кристофер, выпрямившись на стуле. — Может, я все же у него спрашивал. Да-да. Он говорил, что его отец — тот самый, что врезался в дерево в городке Кросби, в Мэне.

— Что? — Оливия вглядывалась в лицо сына сквозь тьму.

— Вот тогда-то он и стал по-настоящему религиозен.

— Ты это серьезно?

— Отсюда и попугай. — И Кристофер воздел руку к балкону.

— Обожемой, — выговорила Оливия.

Кристофер уронил руку преувеличенным жестом, демонстрируя поражение или отвращение.

— Господи, мам, ну я же тебя разыгрываю, просто для смеха. Я не имею ни малейшего понятия, кто такой этот тип.

Из застекленной кухонной двери появилась Энн в махровом халате, с обвязанной полотенцем головой.

— Мне тот мужик никогда не нравился, — задумчиво сказал Кристофер.

— Кто? Этот жилец? Говори потише.

— Да нет, этот… как его там? Мистер Джим О'Кейси.

Когда Оливия утром села выпить чашку кофе, она обнаружила на столе обрезки ногтей и размокшие овсяные хлопья. Энн в соседней комнате собирала Теодора в дошкольную группу и крикнула ей оттуда:

— С добрым утром, мама! Вы хорошо спали?

— Прекрасно.

Оливия подняла руку и коротко помахала невестке. Ей спалось гораздо лучше, чем когда-либо за последние четыре года, с тех пор как Генри разбил паралич. Надежда, возвращение которой она испытала в самолете, казалось, снова вернулась к ней, когда она уплывала в сон, баюкая ее на подушке тихого счастья. У Энн не было утренних приступов тошноты. Кристофер соскучился по матери. Она — у своего сына. Она ему нужна. Какой бы разрыв, уходящий корнями в далекие годы, ни произошел между ними, начавшись так же безобидно, как сыпь на щеке Энн, но заходя все глубже и глубже и в конце концов оторвав сына от Оливии, он ведь излечим. Он, конечно, оставит шрам, но человек накапливает шрамы и движется дальше; так и она станет двигаться дальше — рядом с сыном.

— Кушайте на здоровье, мама! — крикнула ей Энн. — Все, что вам захочется.

— Будет сделано, — откликнулась Оливия.

Она встала, протерла губкой стол, хотя прикасаться к обрезкам чужих ногтей было ей вовсе не по душе. Она тщательно вымыла руки.

Заниматься чужими детьми Оливии тоже было не по душе. Явился Теодор и встал в дверях с рюкзаком за спиной, таким большим, что, хотя мальчик стоял лицом к Оливии, рюкзак был виден у него по бокам. Оливия взяла пончик из коробки, которую заметила высоко на стойке, и снова уселась за свой кофе.

— Нельзя есть пончик, пока вы не съели еду для роста, — произнес мальчик поразительно назидательным для ребенка тоном.

— Ну, я бы сказала, что уже достаточно выросла, тебе не кажется? — ответила Оливия и откусила большой кусок.

За спиной Теодора возникла Энн.

— Звини, лапочка, — сказала она, протискиваясь мимо него и подходя к холодильнику. Она несла на бедре малышку; девочка повернула голову и не сводила с Оливии глаз. — Теодор, тебе надо взять сегодня две коробочки сока. Сегодня у них внеклассные занятия, — объяснила она Оливии, которая чуть было не поддалась искушению показать язык этой чертовой малышке, уставившейся на нее. — Школа отвозит их на пляж, и я опасаюсь, как бы у него не произошло обезвоживания.

— Я тебя не виню, — ответила Оливия, дожевывая пончик. — Крис тебе никогда не рассказывал про солнечный удар, случившийся с ним, когда мы ездили в Грецию? Ему было тогда двенадцать. Пришел какой-то знахарь и делал над ним какие-то широкие, машущие движения руками.

— Неужели? — спросила Энн. — Теодор, ты хочешь апельсиновый или виноградный?

— Виноградный.

— А я думаю, — возразила Энн, — апельсиновый. От виноградного только еще больше хочется пить. Как вы думаете, мама? Разве виноградный сок не вызывает более сильную жажду, чем апельсиновый?

— Понятия не имею.

— Апельсиновый, лапочка. — И Теодор расплакался. Энн бросила на Оливию неуверенный взгляд. — Я собиралась попросить вас проводить его в школу, тут всего один квартал…

— Нет! — рыдал Теодор. — Я не хочу, чтобы она провожала меня в школу…

Заткнись к чертовой матери, подумала Оливия. Крис был прав — ты просто маленький кусок дерьма.

А Энн попросила:

— Теодор, ну пожа-а-алуйста, не плачь!

Оливия толчком отодвинула назад свой стул.

— А что, если я выведу Догфейса погулять в парке?

— А вы не против его говёшки в пакет собирать?

— Нет. Совершенно определенно — не против. Поскольку сама на одну наступила.

Если честно, она немножко побаивалась прогулки с собакой, но пес оказался хорошим парнем. Он спокойно сидел, пока они ждали, чтобы зажегся зеленый свет. Оливия провела его мимо столиков для пикника и мимо огромных мусорных баков, доверху заполненных остатками еды и газетами, и фольгой с остатками соуса от барбекю; пес все же натягивал поводок в том направлении, однако, когда они вышли на лужок, она спустила его с поводка — Энн говорила ей, что это можно сделать. «Только оставайся поблизости», — сказала она псу. Он принялся обнюхивать все вокруг, даже не думая убегать.

Оливия обратила внимание на человека, пристально за ней наблюдавшего. Он был молод и одет в кожаную куртку, хотя погода установилась теплая и надевать кожаную куртку не требовалось. Он стоял у ствола огромного дуба и звал свою собаку — короткошерстную белую собаку с острым розовым носом. Молодой человек медленно двинулся к Оливии. Наконец приблизившись, он спросил:

— Вы — Оливия?

Ее лицу стало жарко.

— Оливия? Какая? — спросила она.

— Мать Кристофера. Энн говорила, вы приедете погостить.

— Ясно, — сказала Оливия, сунув руку в карман и нащупывая темные очки. — Ну вот она я.

Она надела очки и отвернулась посмотреть, где Догфейс.

— Вы у них в доме остановились? — после паузы спросил молодой человек, а Оливия подумала, что вообще-то это вовсе не его дело.

— Да, — ответила она. — Подвал у них очень симпатичный.

— Ваш сын засунул вас в подвал? — спросил человек, и Оливия с неприязнью подумала, что это уж совсем нехорошо с его стороны.

— Это очень приятный подвал, — сказала Оливия. — Он меня вполне устраивает.