Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

— Господи, вот и вы! Какое наслажденье для натруженных глаз! Я так рада познакомиться с вами!

На миг у Оливии возник образ огромной ходячей девочки-куклы: волосы подстрижены ровно, точно до плеч, лицо открытое и бесхитростное, как у простушки.

— А вы, должно быть, Энн, — сказала Оливия, но слова потерялись в объятии, куда заключила ее эта большая девочка, уронив лопатку, что заставило пса застонать и подняться на ноги, — Оливия смогла разглядеть это в крохотную, оставшуюся ей щелочку. Выше ростом, чем Оливия, с огромным и твердым животом, эта Энн обвила ее своими длинными руками и поцеловала в висок. Оливия никогда ни с кем при встречах не целовалась. И оказаться в объятиях женщины, крупнее ее самой… ну что сказать? Оливия была совершенно уверена: такого с ней никогда раньше не случалось.

— Вы не против, если я стану называть вас «мама»? — спросила большая девочка, чуть отступив, но продолжая удерживать Оливию за локти. — Мне просто до смерти хочется называть вас мамой.

— Называй меня, как тебе будет угодно, — ответила Оливия. — Думаю, я буду называть тебя «Энн».

Темноволосый мальчик, словно какой-то скользкий зверек, метнулся к матери и ухватился за ее мощное бедро.

— А ты, очевидно, Таддеус? — обратилась к нему Оливия.

Мальчик расплакался.

— Теодор, — поправила Энн. — Мой дорогой, тут нет ничего страшного. Бывает, что люди делают ошибки. Мы же с тобой уже говорили об этом, правда?

Высоко на щеке Энн выступила красная сыпь. Она спускалась к шее и пряталась в вырезе огромной черной футболки, надетой поверх черных легинсов. Ступни Энн были босы, на ногтях виднелись остатки розового лака.

— Пожалуй, мне лучше сесть, — сказала Оливия.

— Ой, ну конечно же! — откликнулась Энн. — Дорогой, притащи сюда вон тот стул для твоей мамы.

В мешанине звуков — скрипе алюминиевого складного стула о цемент, реве Теодора и слов Энн, говорившей: «Господи, Теодор, ну что такое?» — посреди всего этого, с одной ногой в сандалии, а другой — без, опускаясь на пляжный стул, Оливия явственно услышала слова: «Хвала Иисусу!»

— Теодор, дорогой, прошу тебя, прошу, прошу — перестань плакать.

В пластмассовом бассейне Эннабел шлепнула ладошкой по воде и завизжала.

— Господи, Эннабел, — сказал Кристофер, — давай-ка потише.

— Хвала Господу! — четко донеслось откуда-то сверху.

— Что это, ради всего святого? — спросила Оливия, закинув голову и, прищурившись, поглядела наверх.

— Мы сдаем верхний этаж христианину, — шепотом объяснила Энн, сделав большие глаза. — Я хочу сказать, кто бы мог подумать, что в этом микрорайоне мы посадим себе на шею жильца-христианина?

— Христианина? — переспросила Оливия, вглядываясь в свою невестку в абсолютном замешательстве. — А вы что же — мусульманка, Энн? Это для вас проблема?

— Мусульманка? — Большое, простодушное лицо молодой женщины приветливо смотрело на Оливию, пока Энн наклонялась, чтобы забрать из бассейна малышку. — Нет, я не мусульманка. — И вдруг заинтересованно: — Постойте, а вы-то не мусульманка, а? Кристофер никогда мне…

— Ох, боже упаси! — заверила ее Оливия.

— Она имеет в виду, — Кристофер принялся объяснять матери, одновременно возясь с большой барбекюшницей, стоявшей под лестницей, — что большинство обитателей нашего микрорайона не ходят в церковь. Мы живем в самой крутой части Бруклина, они тут чертовски задаются, дорогая моя мамочка, они тут либо слишком эстетные мазилы-пердилы, чтобы в Бога верить, либо слишком заняты — делают деньги. Так что это довольно необычно — завести себе жильца, который реально так называемый христианин.

— Ты хочешь сказать, что он что-то вроде фундаменталиста? — спросила Оливия, снова поражаясь тому, каким разговорчивым стал ее сын.

— Точно, — обрадовалась Энн. — Такой он и есть. Христианин по сути своей. Фундаментальный.

Мальчик перестал плакать, но все еще держался за материнскую ногу. Тоненьким, серьезным голоском он сказал Оливии:

— Стоит нам выругаться, как попугай говорит: «Хвала Господу!» или «Иисус наш Господь».

И к ужасу Оливии, мальчик задрал голову и завопил: «Дерьмо!»

— Дорогой! — сказала Энн и пригладила сыну волосы.

«Хвала Господу!» — раздалось сверху.

— Это — попугай? — спросила Оливия. — Бог мой, да у него голос как у моей тетушки Оры.

— Ага, попугай, — сказала Энн. — Странно, правда?

— А вы не могли сказать ему, что не разрешаете держать животных в доме?

— Ой, мы никогда такого не сказали бы. Мы же любим животных. У нас у самих есть Догфейс[37] — он часть нашей семьи. — Энн кивком указала на черного пса, который, вернувшись на свою жалкую лежанку, уложил длинную морду на передние лапы и закрыл глаза.

Оливия с трудом могла что-то съесть за обедом. Она было подумала, что Кристофер собирается жарить гамбургеры. Однако он поджарил хот-доги, но не с сосисками, а с соевым сыром, и для взрослых — надо же такое придумать! — достал консервированные устрицы, нарезал их кубиками и затолкал в эти так называемые хот-доги.

— Вы хорошо себя чувствуете, а, мама? — этот вопрос задала ей Энн.

— Прекрасно, — ответила Оливия. — Когда я путешествую, я порой обнаруживаю, что мне вовсе не хочется есть. Думаю, я просто съем булочку от хот-дога.

— Ну конечно. Угощайтесь. Теодор, правда ведь, хорошо, что твоя бабушка приехала к нам погостить?

Оливия положила булочку назад на тарелку. Ей ни разу не пришло в голову, что она — «бабушка» детям Энн, которых та родила от разных отцов: это выяснилось только что, когда перед ней ставили блюдо с хот-догами. Теодор не откликнулся на вопрос матери, только пристально смотрел на Оливию, жуя хот-дог с открытым ртом и отвратительно чавкая.

Не прошло и десяти минут, как с обедом было покончено. Оливия сказала Крису, что хотела бы помочь, все помыть и убрать на место, но не знает куда.

— А никуда, — ответил Крис. — Разве ты еще не поняла? В нашем доме ничто никуда не убирается.

— Мама, вы лучше устройтесь поудобнее и отдохните, — сказала Энн.

Так что Оливия спустилась в подвал, куда еще раньше отнесли ее маленький чемодан, и легла на двуспальную кровать. По правде говоря, подвал оказался самым приятным местом из всех, что Оливия увидела в этом доме. Он был как следует отделан, весь выкрашен в белый цвет, и здесь даже был белый телефон рядом со стиральной машиной.

Оливии хотелось заплакать. Хотелось по-детски разрыдаться. Она села на кровати и набрала телефонный номер.

— Дайте ему послушать, — сказала она и подождала, пока не услышала абсолютную тишину.

— Почмокай, Генри, — попросила Оливия и подождала еще немного, пока ей не показалось, что она услышала какой-то слабый звук. — Ну вот. Она — крупная девушка, твоя новая невестка, — принялась она рассказывать. — Грациозна, как грузовик. Думаю, малость глуповата. Не могу точно определить, в чем там дело. Но милая. Она бы тебе понравилась. Вы бы с ней поладили.

Оливия оглядела подвальную комнату, в которой сидела, и ей послышалось, что Генри снова издал какой-то звук.

— Нет, она не собирается в ближайшее время, задрав хвост, нестись по побережью на север. У нее и тут хлопот полон рот. И живот тоже полон. Они поселили меня в подвале, Генри. Но тут довольно мило. Он выкрашен в белый цвет. — Оливия попыталась придумать, что бы еще сказать такое, что Генри хотелось бы услышать. — У Криса, кажется, все хорошо, — сообщила она. Потом долго молчала, наконец добавила: — Стал разговорчив… Ну ладно, Генри, — закончила она и повесила трубку.

Вернувшись наверх, Оливия никого там не обнаружила. Решив, что они укладывают детишек спать, она через кухню прошла в бетонный дворик, где уже сгущались сумерки.

— Застали меня врасплох! — раздался голос Энн, и сердце у Оливии застучало громко и часто.

— Боже упаси. Это ты меня застала врасплох — я и не заметила, что ты здесь сидишь.

Энн сидела под лестницей, зажав в пальцах одной руки сигарету, а другой удерживая на животе бутылку с пивом; раздвинув ноги, она сидела на табурете около барбекюшницы.

— Посидите, — предложила Энн, указывая на пляжный стул, на котором Оливия сидела утром. — Если только вас не выводит из себя, что беременная женщина пьет и курит. Если так, то это я полностью понимаю. Но — только одна сигарета и одна бутылочка пива в день. Знаете, когда дети наконец уложены, я называю это время моим временем медитации.

— Понимаю, — сказала Оливия. — Медитируй на здоровье. Я могу вернуться в дом.

— Ох нет! Мне так нравится быть с вами.

В наступивших сумерках Оливия увидела, что Энн ей улыбается. Сколько бы ни утверждали, что нельзя судить о книге по обложке, Оливия всегда считала, что лицо говорит о многом. И все же какая-то коровья флегматичность молодой женщины озадачивала Оливию. Неужели Энн и правда глуповата? Оливия достаточно долго преподавала в школе, чтобы знать: слишком большая незащищенность может принимать вид тупости. Она опустилась на стул и отвернулась. Ей не хотелось гадать, что можно увидеть на ее собственном лице.