HHhH - Лоран Бине

Надо было иногда плутовать, иногда отступаться от того, во что я верю, поскольку мои литературные верования — полная ерунда по сравнению с тем, что сейчас разыгрывается. С тем, что вот-вот, через несколько минут, разыграется. Здесь. Сейчас. На этом повороте. В Праге. В Голешовице. Здесь, где потом, много лет спустя, проложат новую дорогу, ибо города меняются, увы, быстрее, чем людская память.

Да, на самом деле все это значит мало, очень мало. Черный «мерседес» движется вперед по вьющейся, как змея, дороге, и отныне только это что-то значит. Я никогда не чувствовал себя ближе к моей истории.

Прага.

Я ощущаю, как металл трется о кожу. И тревогу, которая нарастает в трех парнях, и спокойствие, которое они демонстрируют. Нет, они не уверенные в себе мужчины, идущие на неминуемую смерть, ведь сколько бы они к смерти ни готовились, никогда не упускалась из виду возможность спастись, и это, на мой взгляд, делает нервное напряжение еще более невыносимым. Не представляю, какое внутреннее сопротивление им пришлось преодолевать, чтобы вот так владеть собой. Я быстро перебираю в уме все случаи из жизни, когда от меня требовалось исключительное хладнокровие. Просто анекдот! Всякий раз причины оказываются смехотворными: то ногу сломал, то приказали ночь простоять на посту, то кто-то на меня наорал — вот почти и все, что мне пришлось испытать за всю мою ничтожную жизнь. Ну и как бы я мог с таким багажом даже просто вообразить, что переживали тогда эти трое?

Но сейчас уже, наверное, не время разбираться со своим душевным состоянием. В том числе и мне: у меня тоже есть обязательства, которые следует выполнять. Я должен все время быть наготове, пока едет «мерседес». Этим майским утром я должен слушать и слышать все шорохи жизни. Ощущать едва подувший ветер Истории. Проверив весь список актеров, выходивших на сцену с незапамятных времен, с XII века, и до наших дней, до Наташи, оставить из него лишь пять имен: Гейдрих, Клейн, Вальчик, Кубиш и Габчик.

В воронке моей истории они, эти пятеро, начинают различать свет.

Днем 26 мая 1942 года, за несколько часов до начала церемонии открытия и первого концерта организованной им в Праге Недели музыки, на которой он собирается присутствовать и программу которой одарил одним из произведений своего отца, Гейдрих дает пресс-конференцию работающим в Протекторате журналистам. И говорит, обращаясь к ним:

«Вынужден констатировать, что снова участились проявления невежливости, если не грубости, чтобы не сказать — наглости, особенно в адрес немцев. Вы, господа, прекрасно знаете, как я великодушен и как приветствую любые планы, связанные с обновлением. Но вам известно и то, что я — хоть и поистине безгранично терпелив, — ни секунды не поколебавшись, нанесу самый жестокий удар, если почувствую, что кто-то считает рейх слабым и принимает за слабость мою душевную доброту».

Что я за ребенок! Эта речь интересна во многих отношениях, она показывает Гейдриха на вершине его могущества, показывает его уверенным в своих силах, он изъясняется как просвещенный монарх, каким себя ощущает, как вице-король, гордый своим правлением, строгий, но справедливый господин — так, будто звание «рейхспротектор» отпечаталось в сознании своего носителя, будто Гейдрих действительно видит себя защитником[306] отечества; она показывает Гейдриха, гордого своим острым политическим чутьем, превосходно умеющего в каждом выступлении вовремя менять кнут на пряник, и наоборот, оратора, каждую речь которого можно привести как пример тоталитарной риторики, Гейдриха — палача, Гейдриха — мясника, с невинным видом ссылающегося на свое великодушие и веру в прогресс, использующего иносказания с дерзостью и сноровкой самого что ни на есть бывалого тирана. Но вовсе не все перечисленное привлекло мое внимание к этой речи. Мое внимание привлекло произнесенное Гейдрихом слово «невежливость».

Вечером 26 мая Либена, невеста Габчика, приходит к нему, но не застает дома: он отправился погулять, ему надо успокоить нервы, его уже просто достали проволочки, которые чинят участники Сопротивления, потому что очень боятся последствий. Либену встречает Кубиш, и она, поколебавшись, отдает принесенные жениху сигареты. «Только, Еничек (девушка употребила именно такое ласкательное, обращаясь к Кубишу, и это значит, что ей было известно его настоящее имя), ты уж все-то не выкуривай!..» И Либена уходит, так и не зная, увидит ли еще когда-нибудь своего суженого.

Мне кажется, любой человек, жизнь которого представляет собой не только цепь бесконечных бед и несчастий, должен хотя бы раз пережить момент, воспринимаемый им — справедливо или напрасно — как апофеоз своего существования, и мне кажется, что для Гейдриха, по отношению к которому судьба более чем расщедрилась, такой момент настал. И по чистой случайности — одной из тех, благодаря которым мы, легковерные, придумываем ту или иную судьбу, — выпал этот момент на канун покушения.

Вот Гейдрих появляется на пороге часовни Валленштейнского дворца[307] — и все встают. Он идет по проходу концертного зала — торжественный, улыбающийся, он смотрит вперед — туда, где в конце красной ковровой дорожки его ждет место в первом ряду. Рядом его жена Лина, она в темном платье, она беременна, она сияет. Все взгляды обращены к ним, мужчины в мундирах, когда пара проходит мимо, вскидывают правую руку в нацистском приветствии. Гейдрих — вижу по глазам — невольно поддается величию места, он с гордостью рассматривает алтарь, увенчанный барельефом, под которым вскоре займут свои места оркестранты.

Музыка — если он даже и забыл о ней на время, то вспомнит нынче вечером — это вся его жизнь. Музыка сопровождает его с самого рождения и никогда не покидала. Артист всегда соперничал в нем с человеком действия. Карьера его определялась самим ходом жизни, но музыка не покидала его никогда и не покинет до последнего вздоха.

В руках гостей программки, один из текстов в которых иначе как дурной прозой не назовешь: временно исполняющий обязанности протектора счел необходимым предварить концерт собственным вступительным словом:

«Музыка — творческий язык артистов и меломанов, средство выражения для их внутренней жизни. Тем, кто слушает музыку, она приносит облегчение в трудные времена и вдохновляет их в эпохи величия и битв. Но важнее всего то, что музыка — самое великое из всего, что произведено культурой германской расы. В этом смысле музыкальный фестиваль в Праге — прекрасный вклад настоящего в грядущее, и задуман он как основа яркой и энергичной музыкальной жизни будущих времен в данном регионе, расположенном в самом центре рейха».

Гейдрих пишет куда хуже, чем играет на скрипке, но ему на это наплевать, потому что именно музыка — истинный язык души артиста.

А программа концерта совершенно уникальна. Гейдрих пригласил для участия в нем самых крупных исполнителей, играть они будут только немецкую музыку, прозвучат Бетховен, Гендель, скорее всего — Моцарт, может быть, на сей раз забудут про Вагнера (не уверен, потому что не смог найти перечисления всех номеров), но главное не в этом… Апофеозом для Гейдриха станут первые же ноты написанного его отцом, Бруно Гейдрихом, концерта для фортепиано с оркестром до-минор. У рояля будет священнодействовать опять-таки специально приглашенный знаменитый пианист-виртуоз, аккомпанировать ему поручено бывшим студентам консерватории города Галле[308]. Да, именно в те мгновения, когда музыка растечется по протектору подобно благотворной волне, он познает высшее счастье. Мне было бы интересно послушать это произведение. Когда концерт для фортепиано с оркестром заканчивается, Гейдрих аплодирует, и я могу прочесть на его лице горделивую задумчивость, свойственную великим эгоцентрикам-мегаломанам[309]. Посмертный триумф своего отца он переживает как свой собственный. Но все-таки триумф и апофеоз — не совсем одно и то же.

Габчик вернулся. Ни он, ни Кубиш не курили в квартире — не хотелось причинять неудобства приютившему их милому семейству профессора Огоуна, да и ни к чему было будить подозрения соседей.

За окном виднеется в ночи громада замка. Кубиш, не сводя глаз с внушительного силуэта, задумчиво произносит вслух: «Интересно, как там все будет завтра в это же время…» Госпожа Огоунова любопытствует: «А что должно случиться завтра?» Ей отвечает Габчик: «Да ничего такого особенного, пани…»

Утром 27 мая Габчик и Кубиш собираются уходить раньше, чем обычно. Младший сын Огоуновых в последний раз пересматривая свои записи, сильно нервничает: у него сегодня экзамен на аттестат зрелости. Кубиш говорит юноше: «Не волнуйся, Любош, все будет в порядке, ты сдашь на отлично. И вечером мы вместе отпразднуем твой успех…»