HHhH - Лоран Бине

Лейтенант Бартош, присланный из Лондона для выполнения других заданий, хотел бы отменить операцию своим приказом, и Бартош из всех находящихся сейчас в Праге парашютистов — в самом высоком звании, но здесь чины ничего не значат. Группа «Антропоид», состоящая только из Габчика и Кубиша, получила инструкции еще в Англии, лично от президента Бенеша, больше никто не имеет права им приказывать, им надо завершить свою миссию, такие вот дела. Габчик и Кубиш — люди, и все, кто с ними сталкивался, подчеркивали их прекрасные человеческие качества, их благородство, великодушие, доброжелательность, преданность делу, но «Антропоид» — это машина.

Бартош обратился с просьбой остановить операцию «Антропоид» в Лондон, оттуда ему ответили зашифрованной радиограммой, прочесть которую могли только Габчик и Кубиш[275], и теперь Габчик лежит на узкой железной кровати с текстом в руке. Никому не удалось найти этот документ, написанный самой Историей. Но очевидно, что в нескольких строчках шифра судьба выбрала свой путь: объект менять не стали. Цель операции «Антропоид» была подтверждена. Гейдрих умрет. За окном с металлическим скрежетом удаляется трамвай.

У штандартенфюрера СС Пауля Блобеля[276], начальника зондеркоманды 4а айнзатцгруппы С, того, кто так рьяно потрудился в Бабьем Яру, по-настоящему едет крыша. Когда он тихой украинской ночью проезжает в машине мимо места своего преступления и наблюдает в свете фар необычайное зрелище, какое сейчас представляет собой проклятый ров, он — будто Макбет, видящий призраки своих жертв. Надо сказать, мертвецы из Бабьего Яра не дают себя так уж легко забыть, земля, которой их засыпали, живая: комья ее прыгают вверх, как пробки от шампанского, она дымится, из-под нее вырываются пузырьки газа, образующегося при разложении тел. Запах ужасный. Блобель, разразившись идиотским смехом, объясняет своим гостям: «Вот они где — тридцать тысяч моих евреев!» — и широким жестом словно бы обнимает яр, похожий на огромный урчащий и булькающий живот. Если так будет продолжаться, мертвецы Бабьего Яра его доконают. Он уже на пределе, и он едет в Берлин, чтобы попросить лично Гейдриха перевести его в другое место. Руководитель Главного управления имперской безопасности принимает Блобеля как должно: «Ах, так! Значит, вам противно? Вы слабак, размазня, тряпка. Вы стали педиком, Блобель. Вам теперь разве что горшками торговать в посудной лавке. Но прежде я выколочу дурь из вашей башки, уж я-то выколочу!» Не знаю, какую немецкую идиому тут мог использовать Гейдрих, но какую бы ни использовал, успокоился он быстро. Человек, сидящий напротив него, попросту жалкая пьянь. Он больше не способен выполнять возложенные на него задачи. Бесполезно и даже опасно держать его на Украине против воли. «Пойдете к группенфюреру Мюллеру, скажете, что хотите взять отпуск, и он отзовет вас из Киева».

О рабочем квартале Жижков[277], расположенном на востоке Праги, сами чехи говорят, что это район с самым большим количеством баров. А еще здесь много церквей — впрочем, так и должно быть в «городе ста колоколен». Священник одного из местных храмов вспоминает, что, «когда цвели тюльпаны», к нему явилась молодая пара: невысокий юноша с тонкими губами и проницательным взглядом и очаровательная девушка, излучавшая радость жизни. Да, я знаю, они были такими. И было видно, что они влюблены друг в друга. Молодые люди хотели обвенчаться, но не сразу, и назначили день, который настанет неизвестно когда: попросили священника «через две недели после окончания войны объявить об их предстоящем браке»[278].

Мне интересно, откуда Джонатан Литтелл знает, что у алкоголика Блобеля, начальника зондеркоманды 4а айнзатцгруппы С на Украине был на самом деле «опель»?.. Если у Блобеля действительно был «опель», мне остается лишь преклонить голову перед исследовательскими талантами Литтелла. Но если это блеф, то это весьма ослабляет книгу. Да, и никак иначе! Известно, что «опели» в большом количестве поставлялись нацистам, и вполне похоже на правду, что у Блобеля была машина такой марки, либо он на ней ездил. Но правдоподобное не значит достоверное. Или я не прав? Когда я говорю об этом, меня считают за психа. Люди вообще не видят проблемы[279].

Вальчик и семнадцатилетний сын Моравцовых Ата сумели чудесным образом ускользнуть от полицейских проверок, закончившихся гибелью двух парашютистов. Выслушав рассказ молодых людей об их злоключениях, обоих спрятал у себя привратник дома, где жили Моравцовы. Я бы тоже мог рассказать, как все происходило, но, подумав, что это будет очередная сцена из шпионского боевика, решил: ни к чему. Современные романы становятся все более экономными в средствах, и я не могу постоянно избегать логики, требующей ограничений. Достаточно знать, что этих двоих тогда не арестовали и не убили исключительно благодаря хладнокровию Вальчика и его редкостному умению оценить ситуацию.

Увидев, до какой степени потрясен Ата их похождениями и им самим, Вальчик дал подростку напутствие, годное для использования при любых обстоятельствах:

— Видишь эту деревянную шкатулку, Ата? Боши могли бы избивать ее до тех пор, пока она не заговорила бы. Ну а ты, если вдруг с тобой случится подобное, ни за что не должен заговорить, ты ведь не скажешь ни единого слова, понятно?

И вот эта вот реплика отнюдь не бесполезна при всем моем стремлении себя как рассказчика ограничить.

Догадаться, что публикация романа Литтелла и его успех слегка меня встревожили, разумеется, совсем нетрудно. И сколько бы я ни утешал себя тем, что мы пишем о разном, мне все равно придется признать близость сюжетов. Сейчас я читаю «Благоволительниц», и каждая прочитанная страница вызывает желание ее прокомментировать. Мне надо подавлять это желание. Просто скажу, что в начале книги описывается внешность Гейдриха, и процитирую одну литтелловскую строчку: «Кисти его рук казались чересчур длинными, они напоминали приросшие к запястьям и нервно шевелящиеся водоросли». Мне почему-то очень нравится этот образ.

По-моему, придумывать персонажей для лучшего понимания исторических фактов — все равно что подделывать доказательства. Или, как сказал бы мой сводный брат, с которым я обсуждал эту проблему, «приносить отягчающие улики на место преступления, когда их там и так полно…».

Прага 1942 года напоминает черно-белую фотографию. Прохожие-мужчины в мягких шляпах и темных костюмах, женщины в облегающих юбках, все как одна точь-в-точь секретарши. Я это вижу — фотография передо мной. И признаюсь: нет, я малость преувеличил, не все как одна — некоторые выглядят как медсестры.

Расставленные по перекресткам чешские полицейские-регулировщики до странности похожи в своих забавных головных уборах на лондонских бобби, хотя в Праге только что перешли на правостороннее движение[280], попробуй разберись…

Тихонько позванивают идущие в ту и в другую сторону трамваи, с виду они как старые красно-белые вагоны поезда (откуда я знаю, какого они цвета, если снимки монохромные? Знаю, и всё). У них круглые — типа фонарей — фары…

Фасады домов в районе Нове-Место украшены неоновыми лампами, это реклама всего на свете: пива, фирменной одежды, конечно же, знаменитых «батёвок»[281] — у въезда на Вацлавскую площадь, которая скорее представляет собой гигантский бульвар, почти такой же длинный и широкий, как Елисейские Поля[282].

По правде говоря, ощущение такое, будто весь город в надписях, отнюдь не только рекламных. Везде — буква V, служившая вначале символом чешского Сопротивления, но позаимствованная нацистами и обозначающая теперь призыв к победе Германии. V на трамваях, автомобилях, иногда даже просто вычерчена на земле. V — повсюду, ее оспаривают друг у друга ведущие между собой борьбу идеологические силы.

На голой стене граффити: Židi ven! то есть «Евреи, вон отсюда!». В витринах успокаивающие разъяснения: Čiste arijský obchod — «Чисто арийская торговля». А на пивной просьба: Ζάάά se zdvofile, by se nehovofilo о politice — дескать, дорогие наши посетители, воздержитесь, пожалуйста, от разговоров о политике.

И еще кошмарные нацистские объявления — двуязычные, как и все городские указатели.

Я уж и не говорю о знаменах и всяких там флагах — что там говорить! Никогда ни одно знамя так ясно не выражало то, что ему хочется сказать, как черный крест в белом круге на красном фоне. Кстати, когда кто-то обратил мое внимание на то, что черный, белый и красный — цвета Darty[283], меня это сильно озадачило…