HHhH - Лоран Бине

За окном виднеется в ночи громада замка. Кубиш, не сводя глаз с внушительного силуэта, задумчиво произносит вслух: «Интересно, как там все будет завтра в это же время…» Госпожа Огоунова любопытствует: «А что должно случиться завтра?» Ей отвечает Габчик: «Да ничего такого особенного, пани…»

Утром 27 мая Габчик и Кубиш собираются уходить раньше, чем обычно. Младший сын Огоуновых в последний раз пересматривая свои записи, сильно нервничает: у него сегодня экзамен на аттестат зрелости. Кубиш говорит юноше: «Не волнуйся, Любош, все будет в порядке, ты сдашь на отлично. И вечером мы вместе отпразднуем твой успех…»

Гейдрих, как обычно, пролистал за завтраком свежие газеты — их ему всегда привозили из Праги на рассвете. Ровно в девять шофер, гигант-эсэсовец почти двухметрового роста, откликавшийся на имя Клейн, подал хозяйский черный — или темно-зеленый — «мерседес» к крыльцу, но на этот раз хозяин заставил водителя ждать: Гейдрих поиграл с детьми (мне очень интересно, как могла бы выглядеть эта сценка: Гейдрих, играющий с детьми) и прогулялся с женой по аллеям своего обширного поместья. Лина, должно быть, на ходу ввела мужа в курс хозяйственных забот: вот эти ясени надо будет спилить и посадить вместо них фруктовые деревья. Но, задумываюсь я, не присочинил ли здесь чего Мирослав Иванов? Если ему верить, малышка Зильке сообщила папе, что некий неизвестный нам Герберт научил ее заряжать револьвер. Но девочке же было тогда всего три года! Хотя… хотя ладно — в эти смутные времена меня уже ничего не может удивить.

Итак, на дворе утро 27 мая, годовщина смерти Йозефа Рота — он умер три года назад в Париже от горя и алкоголизма. Рот был беспощадным наблюдателем и прорицателем, он предсказал будущее нацистского режима в дни подъема фашизма, написав еще в 1934-м: «Что за суета в этом муравейнике за час до его гибели!»

Двое садятся в трамвай, думая, что, вполне возможно, это их последняя поездка, и потому жадно вглядываются в проплывающие мимо улицы Праги. Может быть, они, наоборот, предпочли бы пустоту вовне и внутри, может быть, они хотели бы ничего не видеть, сделать попытку сосредоточиться, абстрагировавшись от мира за стеклами… хотя нет, нет — я в этом сильно сомневаюсь. Со временем привычка быть настороже стала их второй натурой. Садясь в трамвай, они машинально присматриваются ко всем пассажирам-мужчинам: кто заходит, кто выходит, кто стоит у какой двери; им сразу понятно, кто тут говорит по-немецки, пусть даже говорят в другом конце вагона. Они знают, какая машина едет впереди трамвая, какая позади, на каком расстоянии, они замечают армейский мотоцикл с коляской, движущийся справа, они окидывают взглядом патруль на тротуаре и подмечают парочку кожаных плащей, караулящих у подъезда вон того дома… Стоп, хватит перечислений! На Габчике тоже плащ: хоть в небе и сияет солнце, пока еще довольно прохладно, так что никто на его плащ и внимания не обратит. А может быть, он снял плащ и повесил на руку. Они с Кубчиком прихорошились как могли для этого великого дня. И у обоих — тяжелые портфели.

Они выходят из трамвая где-то в Жижкове (по-чешски Žižkov) — районе, названном в честь легендарного Яна Жижки[310], самого великого и самого грозного гуситского военачальника, одноглазого, а потом и совсем ослепшего в результате ранения, но сумевшего, несмотря ни на что, четырнадцать лет противостоять армии Священной Римской империи германской нации, вождя таборитов, которому удалось обрушить ярость Небес на всех врагов Богемии. Здесь они наведываются к кому-то из своих за велосипедами (один из двух принадлежит тетушке Моравцовой), и вот уже оба парашютиста в седле. Они едут в Голешовице, но по пути останавливаются, навещают еще одну даму из Сопротивления, еще одну приемную мать: пани Кодлова тоже их прятала и пекла им пироги — как же не поблагодарить ее. «Но вы же не совсем со мной прощаетесь, ребятки?» — «Нет-нет, матушка, мы скоро опять к вам заглянем, может быть, даже и прямо сегодня, вы будете дома?» — «Да-да, обязательно приходите…»

Когда они наконец подъезжают, Вальчик уже на месте. Не исключено, что там находится еще и четвертый парашютист, лейтенант Опалка из группы «Аут Дистанс», и он должен при необходимости им помочь. Но так как роль Опалки недостаточно освещена, так как даже его присутствие на перекрестке в Голешовице не всеми подтверждается, я все-таки стану придерживаться того, что знаю. Девять пока не пробило, и трое парней после короткого разговора расходятся по своим постам.

Часы вот-вот прозвонят десять раз, а Гейдрих еще не уехал на работу. Сегодня вечером ему лететь в Берлин на свидание с Гитлером, наверное, ему требуется время на подготовку к этой важной встрече. Возможно, он, аккуратный и педантичный чиновник, в последний раз проверяет сложенные в портфель бумаги. Как бы там ни было, он наконец садится в «мерседес» рядом с водителем только в одиннадцатом часу. Клейн трогается с места, ворота замка распахиваются, часовые с обеих сторон вскидывают руки в приветствии, и вскоре открытый «мерседес» сворачивает на дорогу.

Пока автомобиль Гейдриха движется по серпантину его нескладной судьбы, пока у назначенного местом казни перекрестка длится томительное ожидание и все чувства трех парашютистов обострены до крайности, я перечитываю историю Яна Жижки, рассказанную Жорж Санд в малоизвестной ее работе, историческом очерке, так и названном — «Ян Жижка». Я снова позволяю себе отвлечься. Я вижу, как яростный и беспощадный к врагу воитель сидит на своей горе[311] — с повязкой на глазу, с выбритым наголо черепом, с длинными, на галльский манер, свисающими, как лианы, ниже подбородка усами. У подножия наспех построенного таборитами подобия крепости[312] — войско императора Сигизмунда, которое вот-вот пойдет на приступ. Сражения, побоища, военные трофеи, осады — все это проходит перед моими глазами. В царствование Вацлава IV Жижка был в Праге камергером его супруги, королевы Софии. Есть сведения, что он кинулся воевать с Католической церковью из ненависти к священникам, один из которых изнасиловал его сестру. Это была эпоха первых знаменитых пражских дефенестраций[313]. Никто пока не знает, что из искр богемского очага разгорится больше чем на столетие костер религиозных войн, никто пока не знает, что протестантизм восстанет из пепла Яна Гуса. Я прочел, что слово «пистолет» произошло от чешского pistala. Я узнал, что Жижка изобрел новый способ прикрытия войск от атак противника[314]. По слухам, Жижка разыскал-таки того, кто изнасиловал его сестру, и жестоко наказал. Еще говорят, что Жижка — один из величайших полководцев всех времен и народов, потому что не знал поражений. Я разбрасываюсь… Я читаю все, что уводит меня подальше от голешовицевского перекрестка. И вдруг наталкиваюсь у Жорж Санд на такую фразу: «Бедные работяги или калеки, это вам всегда вести борьбу с теми, кто то и дело вам повторяет: “Работайте побольше, чтобы жить похуже”». Тут не просто приглашение отступить от темы, тут чистая провокация! Но я уже сосредоточился на своей задаче, я больше не позволю себе отвлечься: черный «мерседес» ползет, как змея, по дороге, я его вижу.

Гейдрих запаздывает. Время начала операции давно вышло, и стоящие на тротуаре в Голешовице Габчик с Кубишем теперь более заметны. Где бы в Европе сорок второго года двое мужчин так долго ни стояли на одном и том же месте, они бы сразу вызвали подозрение.

У меня нет ни малейших сомнений: парни уверены, что дело швах. С каждой лишней минутой на этом тротуаре риск для них увеличивается: их может увидеть и арестовать патруль. Но они все-таки ждут. «Мерседес» должен был появиться час назад, теперь уже больше часа… Судя по записям градчанского столяра, Гейдрих никогда не приезжал в замок после десяти утра. Можно подумать, он сегодня вообще здесь не появится.

Он мог изменить маршрут или отправиться прямо в аэропорт. Или даже улетел — навсегда.

Кубиш, который стоит внутри поворота, прислоняется к уличному фонарю. Габчик, на другой стороне, делает вид, что ждет трамвая. Мимо него проходит, наверное, добрая дюжина, он их и считать перестал… Чешские труженики давно приступили к работе, поток людей на тротуарах постепенно иссякает. Двое парней все острее чувствуют свое жуткое одиночество. Мало-помалу стихают городские шумы, и воцарившаяся на перекрестке тишина звучит насмешливым эхом провала их миссии. Гейдрих никогда не опаздывает. Он не приедет.

Но я же, понятное дело, писал все это, писал свою книгу не ради того, чтобы Гейдрих не приехал.

Так что ровно в 10.30 их вдруг будто молнией ослепляет, да нет, при чем тут молния, скорее — вспышкой, отражением солнца. Это Вальчик, вытащив из кармана зеркальце, подает сигнал. Значит, едет. Вот он. Еще несколько секунд — и он будет здесь. Габчик перебегает дорогу, становится на выходе из поворота, здесь его до последнего не будет видно. В отличие от Кубиша, который чуть впереди (если только Ян, наоборот, не позади, как утверждается в некоторых вариантах реконструкции события, но мне это кажется менее вероятным), он не может понять, едет ли за вырисовывающимся на горизонте «мерседесом» эскорт. Но, могу побиться об заклад, он об этом даже и не думает. Само собой разумеется, в эту минуту весь его распаленный мозг заполняет только одна мысль: как бы не промахнуться. Но он наверняка слышит характерный шум трамвая за спиной.