Лето 1969 - Элин Хильдебранд

Джессика Левин в восемнадцать или даже шестнадцать лет могла бы сказать, что раз бабуля подарила ей ожерелье, то оно ее, и внучка по определению не может украсть собственную вещь. Бабуля могла бы заметить, что приказала: ожерелье предназначено только для особых случаев, но ведь ужин в «Безумном Шляпнике» подходит под это определение, верно? Бабушка ведь не имела в виду, что Джесси должна ждать окончания школы или свадьбы?

– Воровство, – повторяет Экзальта. В ее устах слово звучит мерзко. Воруют только преступники – Бонни и Клайд, Джон Диллинджер. – И это не первая кража, не так ли, Джессика?

– Я… – Джесси дрожит. Как много знает бабуля? Джесс набирает воздуха и готовится… что? Лгать? Лгут только трусы. Секунду она молчит и перестраивается. Сказать правду, когда ты сделал что-то не так, – самое страшное, что есть на свете. Пусть Джесси была зла – инструктор по теннису прикоснулся к ней неподобающим образом, бабушка не разрешила использовать собственную фамилию, а брата призвали на службу, – ее действиям нет оправдания.

– Нет, не первый, – признается она.

– Миссис Уинтер передала мне, что Битси Данскоумб рассказывала, будто ты взяла пять долларов и помаду из сумочки Хизер. А я ответила, что готова поставить на кон все свое имущество, но это не так. Знаешь, почему я так сказала, Джессика?

У Джесси наворачиваются слезы из-за того, как бабушка защищает ее от миссис Уинтер и Битси Данскоумб.

– Почему?

– Потому что я думала, что ты отличаешься от трех других детей. Думала, ты чувствительная и глубокая. Надежная.

Слезы начинают литься ручьем.

– А теперь я вижу, что ошибалась.

Джесси плачет. Рыдает. Это слишком ужасно – не разочарование Экзальты, оно как раз предсказуемо. Ужасно, что бабушка верила в Джесси, приписывала ей такие замечательные качества, как чувствительность и вдумчивость, а внучка этого не понимала. Она знала, что отличается от трех других детей, да, но всегда чувствовала себя хуже, какой-то другой – маленькой, темной, странной.

– Я буду сидеть здесь, пока ты не принесешь пять долларов и помаду, – говорит Экзальта. – Я их верну.

Бабушка вернет украденное? Разве не правильное наказание – заставить Джесси саму отдать деньги и блеск для губ обратно Хизер вместе с полным унизительным признанием и извинениями? Но потом Джесси понимает, что бабуле нужно сохранить лицо.

Джесс бежит под дождем обратно в свою спальню в «Пустячке». Открывает верхний ящик и достает пятидолларовую купюру, блеск для губ «Бонн Белл», браслеты и конфеты «Твиззлерс». Затем возвращается на кухню и бросает вещи на стол. Экзальта не удивляется.

– Это все?

– Кроме ожерелья.

Вопрос о потерянной навсегда драгоценной реликвии, кажется, забыт.

– Мистер Кримминс нашел ожерелье между половицами в холле, – говорит Экзальта. – К счастью для тебя. И я спрятала его для сохранности.

Облегчение Джесси не поддается описанию. Ей кажется, она может взлететь. Мистер Кримминс нашел ожерелье! Она счастлива не потому, что с нее сняли ответственность, а потому, что ожерелье ей действительно дорого.

– Не волнуйся, я не забираю его у тебя, – продолжает Экзальта, – но стану хранить до тех пор, пока ты не повзрослеешь. Возможно, до шестнадцати лет.

– Я вообще не заслуживаю его. – Джесси вправду это чувствует. Ожерелье будет в большей безопасности с Блэр, Кирби или даже, в конце концов, с кем-то из детей Блэр.

– Не смеши меня, Джессика. Ты вполне достойна ожерелья. Тебе просто нужно немного повзрослеть. – Уголки рта Экзальты слегка приподнимаются. – Я бы не согласилась снова стать тринадцатилетней за весь чай Китая.

Джесси понимает почему. Тринадцать лет – ужасный возраст.

– За воровство ты будешь наказана, – продолжает Экзальта. – Неделя под домашним арестом. Дополнительные обязанности по дому. Ты будешь продолжать занятия теннисом, но есть в буфете после уроков запрещено. Придешь домой и поешь. Не в моем характере держать ребенка взаперти в летний день, но ты не оставляешь мне выбора. Будешь оставаться дома во второй половине дня и, конечно, по вечерам. Ты меня поняла?

– Да. – Джесси сглатывает. – А мама знает?

– Вот не о чем ей больше беспокоиться. А теперь иди. Убирайся с глаз моих.

Джесси под дождем идет назад к «Пустячку», поднимается по лестнице в свою комнату, где закрывает и запирает дверь, сбрасывает мокрую одежду для тенниса и снова надевает пижаму. Она, конечно, опозорена, но, что любопытно, чувствует себя лучше, а не хуже. Ощущает себя чистой. Исцеленной.

Джесси берет «Анну Франк» и достает письмо Тигра. Руки не дрожат.

20 июня 1969 года

Милая Джесси,

пообещай, что никому не покажешь это письмо.

На прошлой неделе наша рота попала в засаду возле деревни в Даклак. Мы потеряли более половины бойцов.

Щен и Жаб убиты. Жаба достал снайпер – одним точным выстрелом в голову. Щен выбежал, чтобы схватить тело Жаба, и наступил на гранату. Ему оторвало правую ногу. Я пошел за Жабом и принес его к Щену. Разорвал рубашку Жаба, сделал жгут на ноге Щена и подумал: может, мне удастся спасти его. Он все говорил и говорил, сначала молился доброму Господу Иисусу Христу, потом звал свою маму, и я тоже молился: «Боже, пожалуйста, не забирай обоих моих братьев в один день, но если Ты должен, то забери и меня».

Щен умер у меня на руках, пока мы ждали вертолет.

Погибло так много людей, что выживших перевели в другие роты. Я отправляюсь на сверхсекретное задание, поэтому некоторое время буду вне связи. Напишу, как только смогу.

Я скучаю по дому, Месси. Не уверен, что ты даже знаешь настоящую причину, по которой я так тебя называю, может, все эти годы думала, будто я дразнюсь, как полагается старшему брату. Но на самом деле я так называю тебя, потому что, когда ты была маленькой, мама разрешала мне кормить тебя детским питанием. Я держал ложку с кабачком или сливовым пюре, и иногда ты открывала свой ротик, как птичка, и брала еду с ложки. А иногда протягивала ручонку, хватала с ложки еду и размазывала по лицу. Потом ты так сильно смеялась, что я тоже смеялся.

Вот почему я прозвал тебя Месси, Замарашка.

С тех пор как умерли Жаб и Щен, я все думаю, какой смысл во всем этом – не только в войне, но и в жизни в целом. Мысли эти очень мрачные. Я пытаюсь представить твое детское личико, измазанное сливами, слышу смех, похожий на небесные колокольчики, и это держит меня на плаву. Моя младшая сестра. Кто бы мог подумать?

Пожалуйста, не говори ни маме, ни бабуле, ни кому-то еще об этом письме или о том, что я отправляюсь на секретное задание. Я написал Мэджи. Раз уж я делюсь секретами в этом письме, то признаюсь, что я попросил ее выйти за меня замуж. Вместо бриллианта послал ей дедушкино кольцо из Гарварда. У нас будет большая свадьба, если я выберусь отсюда живым.

Надеюсь, что так и будет, Месси. Я надеюсь.

С любовью, твой брат

Тигр

Nineteenth Nervous Breakdown

[38]

Никто не говорил