Сошедшие с небес - Нил Гейман

Уоткинс поднял свою правую руку и посмотрел на нее так, словно никогда раньше не видел. Обвивавшая его кисть повязка испачкалась и обмахрилась, к тому же она была тонкой, словно нарисованная, и напомнила ему саван, который отец однажды изобразил поверх измученного тела Христа В середине ладони, поверх повязки, красовалось похожее на звезду пятно черного и кирпично-красного цвета.

— Это ничего. Кисть я держу кончиками пальцев, и всей рукой двигаю ею по полотну. Мой отец всегда говорил: «Не сжимай ее слишком крепко, иначе перестанешь чувствовать, что ты держишь».

— Но ты же портишь лист, сын мой.

— Я передумал — сэкономим на эскизах. Сейчас я пойду перевяжу руку, захвачу еще бутылку вина, а когда вернусь, мы приступим к самому портрету. Заодно я расскажу вам, почему я не хожу больше к мессе.

Уоткинс спустился в погреб, схватил бутылку неразбавленного вина и повернулся к ветхому шкафчику, который стоял, прислоненный к грязной цементной стене. Содрал с ладони повязку и бросил на пол. Вытащил из шкафа свежую марлю, и, хотя спиной чувствовал взгляды всех своих картин, не обернулся. На ощупь нашел на столе рядом со шкафом немытую кисть и ткнул ею в рану. Поскреб ею кровоточащую плоть, стараясь смотреть внимательно, но глаза закрылись против его воли. Так, с закрытыми глазами, он наложил на руку новую повязку. Сверху до него доносился голос священника, который напевал что-то наедине с собой.

Сначала он покрасил задний план в тон кожи священника, подсвеченной мерцанием огня, потом постепенно затемнил линии, так что проявился сперва угол шкафа, за ним горячее пятно пламени в камине. Священник смотрел широко открытыми глазами, стакан в его руке наклонился так, что вино едва не вытекало из него. Уоткинс подумал, что старик, может, и впрямь уснул. Он принялся отделять фигуру дремлющего священника от багровых тонов фона у него за спиной. Вглядевшись в воздух вокруг лысеющей головы и сгорбленных плеч, он стал рисовать то, что увидел там, но цвета вибрировали и линии расплывались. Однако там определенно что-то было, просто он не мог как следует это разглядеть.

— Или все дело в недавних проблемах церкви — с неосмотрительностью отдельных священников? Тебя это отталкивает, сын мой? Может, и с тобой в детстве произошло что-нибудь подобное?

Уоткинс был неприятно поражен ясностью ума священника, ведь он считал, что стареющий клирик напился до бесчувствия.

— Я не назвал бы эти проблемы такими уж недавними. Нет, меня не лапал похотливый духовник. Однако ни то ни другое не влияет на посещение мною церкви.

Священник согласно кивнул, отвечая, быть может, вовсе не ему, а своему внутреннему, навеянному алкоголем ритму.

— Это печальное положение дел. Вступив в сан, мы стремимся к прекрасному, жаждем жизни духа, которая возвысит нас над заботами повседневности. Но обнаруживаем, что ждать надо очень долго. Иные находят эту духовную красоту в детях и теряют чувство пропорциональности. Просто сбиваются с пути.

— А вы, вы что, тоже сбились с пути?

— Не смеши меня. Я как раз из тех, кто вообще не находит никакой особой красоты в детях. Они просто крикливые и незрелые. Но ты купился на эту пропаганду — ты видишь в нас монстров?

— При жизни моего отца в нашем доме побывало множество священников. Одни казались вполне обыкновенными. Тогда как другие, хоть я и не «покупаюсь» на то, во что они верили, до сих пор представляются мне самыми восхитительными и самоотверженными людьми, каких я видел в жизни.

Священник вздохнул, рассмеялся:

— Ну, я бы так не сказал, поверь моему опыту.

Уоткинс сосредоточился на глазах. Неверно переданные глаза не компенсирует никакая другая часть портрета.

— Так вы хотите сказать, что и ваша вера не слишком крепка?

— С моей верой в Бога все в порядке, дитя мое. У меня проблемы со смертными.

— Значит, вы верите в то, что зло присутствует в мире.

— А по-твоему, нет?

— Да, но мне хочется знать, почему. Разве ваш бог, бог, в которого верил мой отец, не всемогущ? Для чего же он тогда позволяет зло?

Священник смеялся.

— Быть может, твои сомнения в собственной оригинальности оправданны, Эс Ди. Уоткинс Вопрос о зле? Почему злой процветает, в то время как праведный страдает? Если бы я мог дать ответ на этот вопрос, то меня, наверное, сделали бы епископом! Возможно, все дело в падших ангелах. Только негоже нам, простым смертным, задаваться такими философскими вопросами. Наше дело верить, сын мой.

— Падшие ангелы. Это те, которые восстали?

— Люцифер хотел свергнуть власть бога. Этому надо было положить конец.

— Звучит прямо как приключенческая история. Экшен какой-то.

— Ага, по-моему, это лучшая приключенческая история всех времен.

— А, по-моему, духовные основы нашего бытия не должны напоминать приключенческую историю.

Священник подался вперед.

— Сын мой, тебе больно? — Тут Уоткинс осознал, что уже давно поддерживает раненую правую здоровой левой рукой. Воспаленные пяльцы едва удерживали кисть. Вместе они двигались по холсту, оставляя следы и усложняя сгорбленную фигуру священника в центре композиции. Его лицо все еще оставалось не в фокусе. Линии плеч были переданы неправильно, а может, наоборот, единственно верно.

— Ясность видения всегда приходит через боль, святой отец.

Священник фыркнул:

— Конечно, больно воображать себя большим, чем ты есть.

— Это вы о себе? Я-то рисую лишь то, что в состоянии увидеть. Мой отец, великий Мартин Уоткинс, живописец ангелов, вот кто имел воображение. — Уоткинс успокоился, усилием воли умерив прыть руки, которая летала по холсту, внося поправки и изменения, четче обрисовывая линии, подбирая детали, слушаясь своей боли, как мореход компаса или как лозоходец — своей лозы, в поисках единственного верного решения.

— Может быть, нам лучше остановиться. Я, кажется, перебрал вина.

— Посидите еще немного, святой отец, — я пока не готов прерваться. Не хочу потерять нить, которая приведет меня к вашему истинному портрету. Расскажи мне что-нибудь. Расскажите про великанов.

— Это тех, которые Фи, Фо, Фу, Фам, про таких великанов, что ли?

— Не хитрите. Расскажите мне о библейских великанах. Кажется, они были детьми ангелов и смертных женщин, так ведь?

— А, все это жидовская писанина. Книга Еноха, Свитки Мертвого Моря, в таком духе. Не следует принимать их слишком всерьез. Пожалуйста, не говори мне, что ты не ходишь в церковь из-за великанов!

— Ба, отец мой, жидовская — уж не антисемит ли вы?

Некоторое время священник молчал Слышно было только, как Уоткинс энергично скребет по холсту почти совсем сухой кистью. Наконец священник ответил.

— Да, я антисемит, но мне хочется представить тот день, когда я стану лучше.

— Простите. Я не обладаю таким воображением. Я пишу только то, что вижу, не забывайте.

Уоткинс продолжал яростно рисовать. Краска и кровь забрызгали его лицо, капали на холст с его руки.

— Ангелы позволяли себе вольности со смертными женщинами и тем развратили человечество. Это противная история.

— Но они развратили их не только в смысле секса — но и в других смыслах, ведь так?

— Вещи, которых мы не должны были знать.

— Может быть, именно они научили нас творить искусство.

— Их потомков с легкостью опознавали. Даже когда великаны научились притворяться обычными людьми, их легко было узнать по двойному ряду зубов и другим уродствам.

— Врожденным порокам развития.

— О, я бы не стал так говорить.

— Конечно, вы бы не стали. — Кисть Уоткинса плясала по остроугольным плечам священника. Плечи преображались, плоть вырастала над телом.

— Но эта история про великанов, разве она не похожа на ту ложь, которую мы говорим себе сами, например, что я хороший священник, или я не антисемит, или я великий недооцененный художник. Ложь, которая помогает нам нравиться самим себе.

— Боюсь, я не понимаю.

— Люди не хотели верить в то, что происходят от совокупления с ангелами, вот и придумали великанов — носителей дурной крови.

— Уоткинс, это безумие. Я помолюсь за тебя, сын мой.

— Спасибо. Кстати, ваш портрет окончен. Если не возражаете, я пошлю счет прямо епископу.

— Наверное, так будет лучше всего.

— Подойдите, посмотрите и скажите мне, как, по-вашему, точно ли передано сходство.

— Ох, я столько выпил. Кажется, я уже не смогу встать на ноги.

— Не торопитесь, святой отец. Я оставлю холст на мольберте. Надеюсь, вы меня извините, мне нужно еще раз перевязать руку.

Уоткинс бросил последний взгляд на картину. Изображенный на ней священник был все еще сгорблен, но уже поднимался на ноги, увлекаемый к небесам полупрозрачными наростами на плечах и спине, в то время как на его груди раскрывались, хватая воздух, другие уродливые выросты.