Операция «Цитадель» - Богдан Сушинский

— Тогда не будем дразнить гусей и изводить самих себя, — тяжело вздохнула она, опускаясь назад в кресло. Стол был уставлен двумя бутылками вина и двумя порциями лангета. Тут же лежала коробка конфет швейцарского производства. — А хочется еще раз переспать с тобой. Очень хочется. Понимаю ведь, что в последний раз.

— Сама сказала: не будем дразнить гусей. Смотри, какой стол нам накрыли.

— По нынешним временам — щедро, — перехватила его изголодавшийся взгляд гостья. — Я вот и есть не стала. Все — твое. Истощавший ты какой-то: что после Москвы, что под Волховом, что здесь. Чего так? — с тоскливой грустью осматривала его Мария, и было в этом взгляде не столько женского, сколько материнского. — Паек-то и зарплата наверняка генеральские. Ты бы не стеснялся, прикупал кое-чего.

— Какие там генеральские?! — вдруг сорвался Власов. — Мне платят, как немецкому фельдфебелю. Наравне.

— Не может быть! — ужаснулась Мария.

— Ладно, не будем об этом, — поморщился Андрей, жалея о том, что пожаловался Вороновой. — Хватает, прикупаю. Здесь, в санатории, тоже голодом не морили.

— Морить не морили, но и она, немка твоя, тоже жиреть не дает. Да не смущайся, генерал, я ведь…

— Я сказал: хватит об этом! — еще более резко прервал ее Андрей. — Долго задерживаться у меня не следует, — сказал уже спокойнее, берясь за бутылку с вином. — Разговор на рыс-сях — и тебя увезут. Как-нибудь подберем время, и уже тогда…

— Стоит ли подбирать его? Я ведь тоже… не из монастырской кельи к тебе. Генерал один немецкий, эсэсовский, наведывается. Молодой еще, под сорок. На русскую, видите ли, потянуло, на любовницу Власова.

— Что, так и говорят? — пропустил командарм мимо ушей все, что касается ее любовника.

— И не только это. Я когда там, за линией была…

— Что-о?! Тебя засылали в наш тыл?

— А тебе ничего не рассказали обо мне? — в свою очередь удивилась Мария.

— Что и когда мне могли рассказать? О том, что ты жива, я узнал полчаса назад, в подворотне санатория.

— Тогда извини, тоже особо рассказывать не стану. И давай выпьем, а то у меня горло, как песком протерли.

9

Они выпили за Россию, за всех тех ребят, что остались под Волховом; и за тех, кто теперь, уже по эту сторону фронта, усеивает своими телами все пространство от Польши до черт знает покуда.

— Значит, ты все же у них в разведке, — вернулся Андрей к прерванному разговору. Теперь, после двух фужеров вина, Мария показалась ему еще красивее и соблазнительнее. Но он решил: не время затевать что-либо. Нужно продержаться. Как в окопе, во время психической атаки. — Когда в первый раз забросили?

— Уже через четыре месяца после пленения. Вместе с группой наших, русских. Подучили меня на радистку, по ускоренной программе, и забросили.

— Неужели настолько доверяли,?

— Я ведь у них так и проходила по документам — то ли жена, то ли основательная любовница генерала Власова. А поскольку о тебе они были наслышаны, то и во мне почему-то не сомневались. Сдавались-то вместе. Господи, как вспомню, как мы сдавались! Словно в прорубь головой. Боже мой, — простонала Мария, — знал бы ты, сколько страху натерпелась, когда тебя увезли, а я осталась с этими живодерами! Как я тебя проклинала, как донимала упреками: «Ему хорошо, к нему относятся, как к генералу! А что будет со мной?! Неужели не мог спасти? Увезти с собой». Привыкла, что ты командарм, и все тебе подвластны. Не понимала, что плен — и для генерала плен.

— Я и сам понял это не сразу, — признался Власов, вновь берясь за бутылку. — Сам не знал, на каком свете пребываю. Сколько раз ты успела побывать за линией фронта?

— Не поверишь: трижды. Сама удивляюсь, как уцелела. Многие и по первому разу в небеса уходят. Во время третьей заброски одного, решившего в НКВД податься и меня прихватить (до слез разжалобил: отсидим, говорит, свое, на Волгу поедем, поженимся), — на месте пристрелила. Потом еще двоих раненых… Тоже пришлось. Но и после этого вернуться не могла. Добро, хоть рация работала. К тому же группой командовал какой-то известный немецкий диверсант, точного имени которого никто из нас не знал. Ради его спасения немцы бросили в прорыв две роты твоих «власовцев», как их теперь называют, да какой-то полубелорусский-полуукраинский полицейский батальон. Словом, отбили они на одну ночь ту деревушку, в которую мы с вечера, под видом окруженцев, прокрались — вроде бы к родным местам возвращаемся.

— Ну и как они к нам относятся: к РОА, к Русскому комитету?

Мария помолчала, выпила вина, закусила и вновь помолчала.

— Да как относятся? Как и положено: развешивают попавшихся в плен по всем фонарным столбам, какие только подвернутся. Сама видела четверых на площади одного городка: «Месть предателям-власовцам, предавшим свой народ и свою армию! Так будет с каждым власовцем…» И все такое прочее. Знаешь, я ведь уже давно смерти не боюсь. Одного только смертельно опасаюсь — попасться в руки коммунистам. Даже мертвой. Над мертвой тоже ведь надругаются.

— Не думай об этом. Опять засылать в тыл нашим, то есть в тыл красным, не собираются?

— Два месяца назад вернулась из партизанских лесов. После того как один немецкий генерал надо мной опеку взял, за линию меня больше не посылают. Зато почти два месяца провела с группой красных партизан в лесу, по эту сторону фронта. В подсадной партизанский отряд играли. Сколько там бывших активистов через наши руки, да через гестапо и полицию прошло, — врагу бы лютому этого не знать.

— То есть все это время ты была в лесу?

— Только пару недель. Потом меня в канцелярию немецкую, уже вроде как бы от партизан, пристроили. Там полегче было. Знаешь, — понизила она голос, оглядываясь на дверь, — я там документами запаслась. На нас обоих. Вроде мы в партизанском отряде были. Под другими фамилиями, конечно. Все, кто подписывался в них да печати ставил — на том свете. Те же, кто может пригодиться в роли свидетелей, остались. Надо будет — подтвердят. Может, после войны как-нибудь под чужими именами приживемся, затеряемся. Если, конечно, прижмет.

Власов рассмеялся и, поднявшись из-за стола, нервно прошелся по комнате.

— Ты что, всерьез считаешь, что мне можно будет спастись в этой проклятой стране, где меня чуть ли не каждый второй армейский офицер в лицо знает. Не говоря уже об энкавэдешниках, на рыс-сях. Да тысячи солдат, служивших со мной, кто под Львовом, кто под Киевом…

— Все, кто тебя способен признать, уже или перебиты, или на таких должностях, что до глухой деревни, где мы с тобой на первых порах осядем, не дойдут. Или, может, ты в Германии решил остаться?

— Не знаю, — дальнейший разговор на эту тему показался генералу бессмысленным. — Пока ничего не знаю. Могу я что-либо сделать для тебя?

— Ничего, — почти не задумываясь, ответила Мария, тоже поднимаясь. — Там, на тумбочке, кажется фотография этой твоей Хвойды?

— Хейди.

— Так и говорю. — Когда Мария хоть немного хмелела, сразу же начинала вести себя вызывающе. Эта черта осталась у нее еще со времен Волховского фронта. — Можно посмотреть? А то я так хорошенько к ней и не присмотрелась.

Не дожидаясь согласия, Воронова подошла к тумбочке, взяла фотографию в картонной рамочке с рисованными цветочками и внимательно присмотрелась к изображенной на ней женщине.

— На лицо — так вроде бы ничего… Не такое лошадиное, как у многих других немок, но…

— Что «но»?

— Сам видишь, что «но», — резко отреагировала Мария. — Сюда взгляни, — ткнула пальцем в грудь. — Доска доской. У нее же, как говорят украинцы, «ни цыци, ни пиз…».

— Прекрати! — холодно вскипел Андрей, вырывая у Вороновой фотографию. — Тебя это не касается.

— Да ты не обижайся. Что увидела, на то и показываю. В конце концов, у нас в России и таких тоже любят. Но только от сильной кобельей тоски. Надеюсь, меня отсюда отвезут? — вскинула подбородок и обиженно одернула китель. — Прикажешь отвезти, или ты здесь уже никому ничего приказать не можешь, Власов?

— Отвезут, тебя, Воронова, отвезут. Ты говорила, что получила чин лейтенанта по ходатайству Хейди…

— Не по ее ходатайству. Она лишь поддержала.

— Значит, ходатайствовал твой страдатель-генерал?

— И он — тоже руку приложил. Однако свои чины, как и две медали в придачу к Железному кресту, тем самым местом, на которое ты, будучи командармом, так зарился, я не зарабатываю. Понял, генерал?

И Власов был поражен, увидев перед собой окаменевшее лицо, с застывшей на нем маской неприкрытого, уже вполне «великогерманского», презрения.

— Начинаю понимать, — почувствовал, как горло его судорожно сжимается от ярости. Вместе с душой.

Власову вдруг показалось, что за те несколько минут, которые он провел с Вороновой, перед ним, одна за другой, предстали три, совершенно непохожие друг на друга, женщины, каждая из которых по-своему помнила его, по-своему любила и по-своему презирала. И какое счастье, что она не может задержаться здесь. Сколько-нибудь долго терпеть эту, — одну в трех, теперь уже одинаково ненавистных ему, — женщину он не смог бы.