Детство 2 - Василий Сергеевич Панфилов

— Пади! — и свист кнута. Запоздало шарахнулся в сторону, оскальзываясь на булыжной мостовой, но сволочь-извозчик снял таки картуз концом кнута, ожгя заодно ухо. И хохоток такой с екипажа, одобрительный.

Ах ты падла такая! Места тебе мало? Да тут в шесть рядов разъехаться можно! Руки сами такие – раз! И подобрали комок навоза свежевысратого. Да и вслед. Попал, што ж не попасть! В спину прямо кучеру, ну и пассажира, хозяина евонново, зацепил наверное. Брызгами.

Чистой рукой картуз подобрал, да и тикать! А там уже свищут, орут полицию, лаются матерно. Как же, устои! Ето только господам можно, а в обрат ни-ни!

Ушёл дворами, да и выскочил на соседней улице, только руки сперва в луже помыл. Так себе… попахивают, но кучеру хужей! А то ишь, взяли за привычку!

Обычные возчики редко етак шалят, потому как знают за обратку. А при хозяине кто, да особенно при чиновнике или справном купце, те часто такие вот. Падлы. Особенно если хозяину весело етакое скотство.

Листьев палых набрал, да ещё раз оттёрся, а потом под водосточной трубой руки помыл. Нюхнул… ну хоть к Владимиру Алексеевичу вернуться не стыдно будет, нет запашка.

— На пожаре! — отозвался в редакции один из репортёров, с самым меланхоличным видом черкавший што-то на листе бумаги.

— Скоро прибудет! — отозвался второй. — Завалится, насквозь пропахший дымом пожарища, полный впечатлений, да и ну писать! И бойко же ему в такие минуты пишется!

— Бойко, да не всегда складно, — отозвался меланхоличный, — ты вспомни…

Они погрузились в споры, а я в ожидание. Повесил пиджак да картуз поближе к печурке, да и сижу, чай пью, с бутербродом. А угощают!

Репортёры, они вообще такие, общительные. Так ещё и интересно им, кто я такой и как у Владимира Алексеевича появился.

— Откуда ты такой взялся?

— Из тех же ворот, што и весь народ, — и глазами на любопытново – хлоп! Наив включил.

Мне и не жалко за себя сказать, но у Владимира Алексеевича есть такое, што он байки травить любит. Такое может загнуть, што я окажусь его двоюродным сыном от индийской принцессы через еврейского пятиюродного кузена. И так загнёт, што и я сам засомневаюсь! Зачем удовольствие портить человеку?

Гиляровский ворвался в редакцию, как варвар в захваченный Рим. Огромный, громогласный, пропахший дымом пожара, с резкими и сильными движениями, впечатление он производил совершенно нездешнее, будто человек из давешней епохи.

— …порохом всё, — продолжая разговор, он скидывает бекешу, — разом!

— Поджог?

— И очень может быть! — решительно кивнул Владимир Алексеевич интересанту. — Дела у фабрики идут не лучшим образом, а тут ещё выдоили и без того тощий бюджет, застраховав имущество. Каково?

— Подать как версию? — склонил голову Постников, один из редакторов «Русских Ведомостей», будто прислушиваясь к невидимому собеседнику. — А пожалуй, что и да!

— Подача, — он прищёлкнул пальцами, акцентируя внимание. — Как одна из версий, нуждающаяся в серьёзной проверке, дабы окончательно обелить честное имя промышленника.

— Честное, — фыркнул Гиляровский, по-котячьи морща лицо. — Скажете тоже!

— Я много чего могу сказать, — усмехнулся редактор в седые усы. — Нам важно дать информацию как бы промежду строк, без возможных юридических последствий, но абсолютно притом прозрачно для читателя!

— Зачем? — отставив чашку, негромко интересуюсь у меланхолика.

— Подача как бы между строк заставляет читателя чувствовать себя причастным тайнам, — пояснил тот. — Как бы тебе попроще…

— Спасибо, всё ясно.

— Н-да? — и взгляд – такой, будто пугало заговорило.

— Егорка! — махнул мне рукой Владимир Алексеевич. — Ко мне? Погоди тогда, заметку напишу.

Закончив быстро, он долго потом ругался, отстаивая самые солёные выражения и словечки, ссылаясь на авторскую подачу и виденья матерьяла. В ответ ссылались на цензуры и штрафы, но до матушек ни у кого не дошло.

Исчерканный лист был поправлен, а потом ещё раз, и вот уже Владимир Алексеевич подхватывает меня под локоток и тащит прочь, выискивая свободный кабинет.

— Рассказывай, — он седлает стул. Начинаю, как на духу.

— Тяготишься? — перебивает меня.

— Вас? Нет. Вообще опеки.

Бормотание што-то вроде «сам такой же», и кивок. Рассказываю про свои мысли с опекой, про зависшево с документами Саньку, про несданное мастерство.

— Ход твоих мыслей мне понятен, — Гиляровский барабанит пальцами по спинке стула и задумывается, замолкая ненадолго. — Мне помнится, ты говорил, что у тебя неплохо с математикой и языками?

Угукаю, и Владимир Алексеевич начинает было екзаменовать меня, но сам быстро конфузится.

— Н-да, — он смущённо дёргает ус, — уел! Устроил экзамен, да сам же и обмишурился!

Опекун хохочет громко, и от всей души, да и я улыбаюсь неуверенно.

— Везде так?

— С ямами и яминами, — признаюсь ему. — Математика и точные науки – да, за прогимназию хоть сейчас, да и за гимназию, пожалуй.

— Даже так? — острый взгляд.

— Ну может, за последний класс неуверенно, — пожимаю я плечами, — языки за прогимназию уверенно…

— Литература, — подсказывает Гиляровский.

— Хуже, — выдыхается мне, плечи опускаются.

— Что так?

— Да ну! Писано барами, о барах и для бар! Натужно почти всё, а проблемы такие, што и тьфу! Некрасов разве што понимает, а остальные…

Машу рукой и отворачиваюсь, расстроенно сопя.

— Не без этого, — с ноткой задумчивости соглашается опекун, — но вообще – в силах преодолеть отставание?

— Ну, — пожимаю плечами, — читать легко, просто глупости всё ето! И сочинения. Я ж видел, как писать надо, так они все такие – гладенькие, но скучненькие. Как ученические перерисовки за так себе мастером.

— Не без того, — снова повторяет он. — Ну как?

— Ну… если надо, то и да, — жму плечами.

— Ат-тес-тат, — раздельно произносит опекун. — Сдаёшь экстерном экзамены за прогимназию, и уже считаешься человеком, достаточно образованным для поступления на службу в какую-либо контору.

У меня начинает бешено колотиться сердце, но Владимир Алексеевич продолжает:

— Полностью дееспособным ты разумеется не станешь, но получишь примерно те же права, что и при наличии аттестата ремесленного.

— Да!

Сам собой вскидывается кулак, на што опекун смеётся. Немножечко странно – так, будто он одновременно рад за меня и ему немножечко неловко.

— А друг твой, Санька? — интересуется Владимир Алексеевич, взглядом осаживая меня обратно на стул. — Такой же талантливый?

— Он? Шутите! Много больше! Ну то есть не по наукам, — быстро поправляюсь я, — но зато как художник – ох и ах!

— Н-да? — озадачивается опекун, вцепляясь себе в густые волосы. — Однако… Ладно, придумаю что-нибудь.

Двадцать восьмая глава

Подгулявший прохожий пхнул нарочито широким плечом, а другой тут же дёрнул за армяк с другой стороны. Всплеснув руками в безнадёжной попытке удержаться на ногах, Иван Карпыч исчез в полутьме провонявшего сцаками и