Детство 2 - Василий Сергеевич Панфилов

— Этак у тебя женилка отрасти не успеет толком, а в мастера уже выйдешь, — подколол я Пономарёнка, и Чиж залился в беззвучном смехе.

— Садитесь, женилки, — улыбаясь в усы, велел мастер.

Ели степенно, истово. А вкуснотища! У дяди Гиляя не хуже, но там так, со скатёрками и манерами. Не еду ешь, а степенность за столом нарабатываешь. Не то!

Суп гороховый на копчёностях, один из моих рассамых, потом каша гречневая, да со шкварками. Живут люди! Не хоромы каменные, но вполне себе в довольстве.

Ученики малознакомые тоже наворачивают, но помалкивают, только глазами так луп-луп из-за ложки! Такие себе ребята, сырые. Может и выйдет чево толковое, но не скоро.

Я на Хитровке ещё научился в людях разбираться, редко ошибаюсь. Взрослые если да тёртые, там да, а по годкам – ну вот ни разочка почти! Если только в начале самом.

С Мишкой если сравнить, так он и до хромоты этой злосчастной такой уж упёртый был, што прямо ой! Не просто урок сделать, а покажи да расскажи к старшим. Сопит, пыхтит, наблюдает. Понять старается!

Санька такой же. Несколько месяцев всево назад неграмотным почти што был, а потом – шанс! И ого как вцепился! Книжки всякие зачитал, даже и умные. Арифметику, по географии всякое. А когда художество в себе открыл, так и вовсе – на сон время жалеет.

А ети нет. Такие ещё, што детство в жопе и промеж ушей играет. Ме-едленно будут расти. Может, и станут мастерами добрыми, но не шибко скоро. Страшно им наверх-то тянуться, в учениках уютней. Проще.

— Ох и вкусно! — похвалил я хозяюшку и облизал со смаком деревянную ложку.

— Добавку? — подхватилась Марья.

— Ну… там пирогами пахнет?

— Не ошибся, — заулыбалась баба, — с вареньем малиновым!

— Тогда нет! Иначе пироги не влезут!

За чаем уже и поговорить можно, неспешно.

— Устал я, — пожалился люду, отдувшись на чай в блюдечке, — не так встал, не так сел… Охо-хонюшки! Грехи наши тяжкие!

— Сам же? — поднял брови Федул Иваныч.

— Сам, но от того не легче. Вот ей-ей, к прогимназии проще готовиться! С книжками што? Прочитал, промыслил, в голове уложил, и всё – запомнил даты исторические или там аксиомы геометрические. А тут, — вздыхаю горько, — жизнь! Вся жизнь на господский манер, тут постоянно про себя помнить надо. Сесть, встать, стул подать бабе. Говорить не по человечески, как вот с вами, а по-господски.

— Стул? — задивился Антип Меркурьевич.

— Агась! Положено так по ети… этикету господскому. Вроде как баба вовсе уж безрукая и безмозговая. Много дури такой!

— А ну-ка! — заинтересовалась хозяйка.

Ну што… повеселил! Про вилок кучищу рассказал, про рыбу ножом, про такое всякое.

— Сами себе понапридумывали всево, — подытожил Федул Иваныч, который явно не всему и поверил, — штоб только от народа больше отличий иметь.

— Как тебе с опекуном-то живётся, — поинтересовался Мишка, — если помимо манер господских?

— Да ничево так, недурственно. Хороший дядька, добрый. И такое, штоб руки распускать или розги, вовсе нет. И жена ничево так. Не Марья, канешно, но как для из господ, так и ничево.

— Для господ – да, — согласился Чиж, — ничево. Но очёчки её! Как зыркнет из-за стёклышек, так у меня ажно ноги отнимаются! Не злая баба, даже и приветливая, а вот поди ты! Зырк – и всё! Я когда обедать хожу туда, так дурак дураком! Чем больше она старается со мной общаться, тем я дурее делаюсь. Роняю всё на себя, невпопад говорю. Очёчки чортовы!

— Добрый, — Мишка отпил из блюдечка и сощурился на меня, — а так? О свободе хитровской не жалеешь?

— Не! Дееспособность получить полувзрослую, ето да! А именно штоб о хитровской, так ни разочка. Навещал, канешно. Есть ведь знакомцы и даже немножечко приятели. Не так штобы вовсе уж, но и рвать не буду.

— Не надо, — согласился Федул Иваныч задумчиво, — жизнь, она такая! Што завтра будет, един Бог знает!

— С дядей Гиляем мы хорошо сошлись, — рассказывал я за опекуна. — Он такой себе бродяга по жизни, што куда там мне! Из дому бёг, юнкером был, охотником на Кавказе и в Балканской войне, рабочим на белильном заводе, актёром и Бог весть, кем ещё! Понимает и потому не зажимает свободу. Хотя и проскакивает иногда взрослое такое, но сам же себя и спохватывает.

— Я с ним не на полную откровенность, — уточнил я для Саньки, — но мал-мала рассказал, в том числе и за Одессу. Так што он теперь понимание имеет – не щегол я, пусть по возрасту и да! Заработать могу, и заработанное в ямину не спущу, да и так – нормально жизнь строю, пусть даже и без взрослово пригляда. Денежки? От учителок забрали в банк, на моё имя.

— Ну и слава Богу, — перекрестился Чиж, — а то я за них волновался! Не то што сопрут, а так – залезут, да обкрадут. Бабы же, да ещё и без мужиков.

— Мне тоже спокойней! — закивал я. — Теперь до совершеннолетия ни-ни! Так што положить могу, а снять только с большого разрешения опекуна и через собранную комиссию из банка. Ну и проценты тоже. Да! Учительши мои с дядей Гиляем и Марией Ивановной задружились, в гостях во все стороны уже побывали.

— Што там с документами на Сашку? — поинтересовался мастер. — Мне он в радость, да помощь от нево есть.

Федул Иваныч потрепал заулыбавшевося Саньку по голове.

— По хозяйству ети бестолочи в основном, — кивок на учеников, — а Чижик вывеску обновил – да так, што любо-дорого! С выкройками, опять же – глаз-то художницкий, никак не лишний! А и сядет иногда вот так, нарисует клиента, а тот рад-радёшенек! Каждому небось приятно будет. Себя кормит! Но надо же понимать, што обучить я могу портняжному делу, а никак не малярному, а тем паче художницкому.

— Зависли документы! — загрустил я. — Владимир Алексеевич говорит, што в здравом уме никто Саньку в деревню назад не отправит, потому как там он отрезанный ломоть. Но до-олго тянуться будет!

— Такое всё, — показываю руками, — через чиновников, а не через людей. Пока спишутся, пока перепишутся… Решаемо всё, но даже со связями Владимира Алексеевича никак не раньше, чем к весне. Сейчас вроде как прорешивается вопрос, штоб именно по художницкой части ево пристроить. Так пока получается, что пристроить Саньку по художницкой части выйдет быстрее, чем с документами.

— Как у нас всё через… — Федул Иваныч оглянулся на супругу и добавил уже тише, — чиновников!

В Столешников переулок вернулся аккурат перед Надей. Только руки