Детство 2 - Василий Сергеевич Панфилов

— Открытки порнографические, — вполголоса ему. — Вишь? Пригодились! Такой себе подарок, по случаю через Ёсика купил. Мне-то они пока без интересу, а постарше кто – вот, буреют. Хитровским тоже закупил ерундистики етой на подарки. Американские!

— А они чем от наших отличаются? — озадачился дружок. — На Хитровке етой дряни полно!

— Екзотика! — поднял я палец. — Та же дрянь, но если баба чорная или индейская, в перьях, так вроде оно и ого!

— Не понимаю, — замотал головой Чиж.

— А я? Но вишь! Нравится им.

Учительши встретили нас так, што сразу видно – рады! Не суетятся, как тётя Песя, но не хужей! Жалко даже стало, што времени на посидеть нет.

Не то штобы совсем нет, но потом. Сперва на Хитровке появиться нужно, и непременно до тёмнышка. Пройтись, значицца, да морду лица показать всем знакомцам. Вернулся, дескать, вот он я!

А то впотьмах и тово, вляпаться можно. В историю. Мало ли, не узнают сразу! Толку-то мне, што они потом виноватиться будут.

Посидели с ними, и снова за чаем, но уже так, вовсе уж чутка. Воды тока в себя залили горячей, да я от варенья из княженики отказаться не смог.

За Одессу чуть-чуть рассказали, без подробностей пока. Без тёти Песи и вообще. А ну как? Верю им так-то, но потом!

Самих учительш послушали, дачные всякие истории. Ничево так! Но после Одессы оно как бы и жидковато. Ну, волка они видели, обокрали одну из соседних дач. Мелко!

Но покивали, глаза покруглили, потому как етикет! Даже если совсем неинтересно, то вид делай!

Потом я им конверт с деньгами отдал, ну и вещи пока оставил. Не тащить же! Одёжку барскую на Хитровке как бы и незачем светить. Надо будет, так и до них переодеться дойду. Книжки с гитарой тоже пока. Мало ли? Приду, а там всё! Занято место! И буду с барахлом таскаться, пока новое не найду.

Вышли с дома налегке, и так оно и славно стало! Домой вернулся, в Москву! Подивился сам на себе, как етот город успел за дом посчитать, ну да и ладно!

Переглянулись с Санькой, поулыбались, да и пошли походкой такой, расхлябанной малость, как босяки ходят. До рынка Хитровского дошли тока, до самово краешка, так и вовсе захорошело. Расслабился!

На сентиментальность чутка пробило. Дескать, дойду сейчас до флигеля, повидаю Аркадия Алексеевича с Максимом Сергеевичем. Не самые такие люди, а вот поди ты! Свыкся, даже и скучал мал-мала за чудачествами ихними.

— А! — дыхнуло мне в лицо. — Вот он, голубчик!

Я назад шарахнулся, да в шарахе етом и голову поднял. Стоит, падла! Дмитрий Палыч, будь он неладен! Скалится пьяненько.

От неожиданности такой я ещё больше назад подался, да и оступился.

И раз! За ворот меня – да так, што дыхание перехватило, да болью по горлу шибануло. На ноги вздёрнули, да тут же бац! По голове.

— Мальчишка! — и снова по голове. Ладонью вроде, как оплеуха, но крепенько так, што ажно в ужах звенит и ноги подгибаются. — Семью нашу позоришь!

— Ученик нерадивый, — подблеивает козликом Дмитрий Палыч, прыгая рядом и норовя ткнуть, — бегунок!

В глазах мутится от постоянных тяжёлых оплеух Ивана Карпыча. Успеваю только заметить Саньку и то ли крикнуть ему, то ли шепнуть, про бегство.

Дальше провалы в памяти, будто сознанием иногда уплывал куда-то в тёмный омут. Потащили меня за ворот, постоянно награждая оплеухами. Если я пытался встать на ноги – Иван Карпыч дёргал так, што я сбивался, и снова потом волокся полузадохнувшимся. Подымал вяло руки для защиты, удар следовал сильнее.

— Вот! — слышу сквозь помрачение. — Племянник мой! Отдали в ученики достойному мастеру, так мало што сбёг, так и клеветать начал!

В руки полицейсково служителя перекочевала ассигнация.

— Квёлый он какой-то! — сказал тот, приседая подле меня и подымая голову за волосы. Снова омутный провал, и вот я уже лежу на толстом бревне, рубаха ползёт вверх.

Рванулся из последних сил, держат! Крепко держат. И лицо Ивана Карпыча перед глазами. Присел, смотрит нехорошо, с какой-то ярой злобой.

Свист розги, поясницу ожгло резкой болью. Ещё, ещё. Из последних сил рванулся, пытаясь зубами вцепиться в ненавистное отныне и навсегда лицо, темнота.

Двадцать шестая глава

Санька имеет вид самый хмурый и виноватый. Вечно улыбчивый, сидит сейчас на щелястом табурете возле койки, куксится мало не до рёва, глаза полусырые и вид такой виноватый-виноватый!

— Моя то вина! — повторяет раз за разом, тиская добела кулаки не слушая ничево. — Я, вишь, дёрнулся до учителок. Пока добёг до них, пока туды-сюды, вот оно и так! А если б сразу на Хитровку, то ого! Поднял бы народ за тебя. Не замай!

— Сань…

— Не дури, — пытается помочь мне Мишка Пономарёнок, подвигая табурет поближе, штобы не повышать голос. — Слыхал небось, што хорошая мысля приходит опосля? Добежал бы, а дальше писано вилами по воде. Признали бы тебя или нет, поднялись бы за Егорку сразу иль чуть погодя, ето всё мудрствования. Те, што от Лукавого. Ясно?! А и поднялись бы! Думаешь, к лучшему?

— Розги мне всё равно влупить бы успели, пусть даже ты как ветер до Хитровки бежал, и там тоже сразу, — поёрзав на животе, устраиваюсь поудобней на пропотевшей простыне, — а дальше ещё хужей могло выйти!

— Ага! — закивал Мишка. — Одно дело, когда учительши разгневанные на извозчике прискакали, такие все дамы с положением, и другое – оборванцы хитрованские. Другое отношение сразу! То через тюрьму и бунташность, а то через благотворительное общество и попечение от серьёзной публики.

Санька дёргает плечами, не слишком-то успокоенный, вид по-прежнему хмурый, но хоть виноватиться чутка перестал. Не так штобы успокоенный, но хоть на человека похож, а не на схимника кающевося.

— Здорово болит? — поинтересовался Мишка негромко, стараясь не тревожить лежащего на соседней койке мужчину с крупными каплями пота на желтоватом лице.

— Ето? Так, не очень… незадача просто вышла. Розги-то мне, вишь ты, по-божески полицейский служитель прописал, ето санитар хорошо пояснил. Болюче, но ничево так, не калечно.

— А што тогда? Загнило? — голос полон сочувствия.

— Агась. Пока в жару метался. Розги-то оно – тьфу! Обидно больше. А тут одно к одному наложилось, но больше тумаки Ивана Карпыча, да задохлость моя, когда волочил. Одно к одному так и легло, што до нервической горячки и дошло. Три дня мало што не в беспамятстве.

— Вот за голову – да, — вздыхаю я, — жалко! Тумаков надавал, так до сих