Детство 2 - Василий Сергеевич Панфилов

— Извольте, — он подобострастно-бесцеремонно подвинул дядюшку от стола и расставил снедь. — Щи из свежей капусты с курятинкой. Курятинка жирная, наваристая, со всем удовольствием кушать будете! Кулебяка с мясом и чайничек-с…

Водрузив чайник с кипятком на салфетку, он дождался чаевых, оценил их скудный размер, и выразил своё небрежение взмахом льняных кудрей, обильно смазанных деревянным маслом.

— С дороги поесть надобно, — велел нам Иван Спиридонович, взяв полотенчико заместо салфетки, — садитесь! Даже если особо и не хочется, другой еды до самого вечера не будет.

Ели в молчании и почти в полной тишине. Иногда только дядюшка, мыслями где-то сильно не здесь, хмыкал, бубнил себе под нос невнятное, да морщил лоб.

— До вечера! — попрощался он. — Не выходите из комнат, если только по нужде.

Хлопнула дверь, и мы переглянулись.

— Што-то он мне разонравился, — делюсь сомнением с Санькой, заковырявшемся в носу.

— Думаешь? — палец с добытым содержимым обтёрся о стену.

— Важный такой! Сговаривались на сопровождение, штоб в дороге не цеплялся никто, а ишь, разогнался! Решил всё за нас, и даже не спросился.

— Так, — Санька нахмурился, вытащив наконец противный палец из ноздрей, — взрослый ведь!

— И што? — уставился я на нево. — Родня, што ли? Такой себе чужой дядька, на сопровождение уговоренный. А тут – нате! Командует, как так и надо!

— Думаешь? — Чиж не договорил, состроив аферистскую рожу.

— Ну… — я полез в затылок, — навряд ли. То есть могёт быть и такое, потому как где тот атаман, а где етот дядюшка! Решит себе быть в вольном плавании, и што? Мало ли какое место мы в ево планах заняли? Но ето так, вовсе уж паранойя!

— Чо?

— Подозрительность такая нездоровая, когда везде враги мерещатся.

— А, — дружок закивал, — как у Матрёнихи!

— Ну вроде как. Да не сбивай меня своей Матрёнихой!

— Какая она мне своя?! — возмутился Санька. — Тебе даже ближе как родня, хотя вовсе уж дальняя! А если не, подозрительность ета нездоровая, через аферистику не в нашу пользу? Тогда што?

— А нагнуть! — показал я руками для наглядности. — Под себя, под атамана, под вообще. Штоб так вот – сказал он, а мы выполнять привыкли, вроде как надо. Старшие потому што.

— Зачем надо? — не понял Чиж.

— Вообще! Я ж такой, што голова интересно работает, и если она будет работать больше в чужую пользу, чем в собственную, то вот оно и надо! Ему. Или им. А ты художник. Пусть пока и не очень как, но с талантами, и сам себя прям щас вот прокормить можешь. Тоже интерес до тебя, если по уму. Не сразу прям большой, а лет через несколько, но козырный. Не себя кормить будешь, а ково-то там, а через етого ково-то уже себя. Скудней.

— Мудрёно! — тряхнул головой дружок.

— А жизнь, она вся такая и есть, — я начал собираться. — Простая если, то она только у землекопов каких. Бери больше, кидай дальше, а пока летит – отдыхай! А думать за тебя десятник будет, в свою пользу.

— Сбегаем?

— Уходим, — уточнил я, дёрнув подбородок вверх, — только што часть багажа… а, ладно! Переодеться во што попроще, под Хитровку, у нас есть. Я книги возьму и гитару, ты художницкое всякое. Не так много и оставляем.

Вышли как так и надо, никому до нас дела. Да в ближайшем переулке без людей и переоделись, поглядывая по сторонам и зябко ёжась на холодном влажном ветру с водяной мелкой крупой. На футляр гитарный чехол полотняный натянули вдвоём, саквояжи в узлы из меблирашечной скатерти и наволочки, да туда же одёжку понапихали – ту, што барская почти. Так оно всё комом и торчит, и што там за узел, бог весть!

— Тьфу ты! — я ажно запнулся, чувствуя себя дурачком из сказки. Не таким, которому потом царевишну в жёны, а просто.

— Чево?

— Куда идти-то? — отвечаю досадливо. — Учителки-то мои пока в гимназии, а сразу так на Хитровку, оно как бы и не стоит!

— Пошатаемся! — отмахнулся Санька. — До трактира извозчичьего дойти, да и посидим!

— И то!

— К родственникам, вишь, приехали, — степенно пояснил я немолодому половому в белоснежной рубахе, — так они на службе пока. Ты нам местечко отведи, штоб до вечера посидеть, никому не мешая.

— Извольте, — дёрнул тот козлиной бородой, окинув нас внимательным взглядом, — вон в тот угол аккуратненько и будет. А по какой они части у вас служат?

— По умственной, — заважничал Санька, надувшись гордой жабой, — и ето… чаю нам сразу! С калачами и вообще, как полагается. Со всеми заедками.

— Соскучился, — пояснил он, когда половой отошёл, — на што я не балованный, но на Москве даже хлебушек ржаной получше калачей одесских будет! Брюхо вроде и сыто, но раз всё равно здесь, то почему бы и не да?

— Вода, — пояснил я важно как знаток и старожил, — даже и в Петербурхе такой нет!

Сидели, напиваясь чаю и налупливаясь калачами, важные такие! Будний день, до полудня не дотянуло, а мы в трактире. Чай пьём! Потому как можем себе позволить!

В трактир иногда заходили извозчики. Не ваньки деревенские с заморенными клячонками, прибывшие на заработки из деревень по окончанию основных работ, а настоящие. Такие себе степенные мужчины, крепкие и осанистые в большинстве.

Тепло одетые, потому как под дождём и ветром сидеть, они сразу сбрасывали подсыревшую верхнюю одежду к печи, от которой тянуло запахами сырово сукна. И к столу!

Чай заказывают, щец горячих, яичек калёных, сомовины пожирней. Ну и водки. Но ето не для пьянства ради, а так, для сугрева и отдыха.

Говорят о своём степенно, иногда гоготать начинают. Долго не сидят, полчаса самое больше.

— Должны уж, — я защёлкнул часы назад, — пошли!

После такой двойной обжорки идти тяжко. Поклажа, она сама не очень-то и лёгкая, так ещё и такая же в животе. Набарабанились до полной отдышки и утиной походки. Дорвались до калачей московских!

До дома учительш небыстро добрались. Но вот и он, да дворник тот же, знакомый уже.

— Здрасти, дяденька, — говорю со всем вежеством, — мы до Никитиной Юлии Алексеевны. Дома они?

— Дома, — а сам щурится да бороду поглаживает. Вроде как и не в воротах стоит, но и проходу не даёт.

— А ето, — порылся я за пазухой, — вот, по случаю! Досталось, а там взрослое што-то, мне пока и не понять.

Цапнул тот коробочку картонную грабками своими мозолистыми, открыл, да и побурел.

Головой тока, как мерин от слепней, да ещё раз глянул.

— Иди, — а голос у самово сдавленный.