Ключ от этой двери (СИ) - Иолич Ася

– Я не обижаюсь, – весело сказала Аяна. – И подушка, и топор – опасные вещи, если смотреть с определённой точки зрения... Не знаю, зачем я это сказала, надеюсь, ты понимаешь, что я тоже шучу. Так что там с моим вечером?

– Ты можешь уйти в половину седьмого. Аяна, как я буду дальше без твоих странных шуток, без твоих дерзких мыслей? – засмеялась Гелиэр.

– Ты всегда сможешь приезжать ко мне в гости. Думаю, твой муж не откажет тебе.

– Надеюсь на это!

34. Ондео, дух печали, мстящий дух

Ташта упруго и радостно рысил по тёплой, почти горячей ровной брусчатке дороги берега кирио. Аяна сидела, даже не пытаясь скрыть улыбку, да и зачем и от кого было скрывать её здесь? От кузнечиков или от птиц, которые дружным перекликающимся хором прославляли торжествующую жизнь?

– Ташта, мой красавец, мой золотой, – оглаживала она его, и гнедой гордо выгибал шею, будто осознавая свою мощь и красоту. – Ты ж мой хороший!

Она ехала, встречая лицом тёплые ладони ветра, полной грудью вдыхая его ароматное, напитанное травами и солнцем дыхание, и от восторга и радости щипало в носу. Залив, освещённый с юго-запада, будто плескался и в её сердце, разливаясь вокруг, наполняя искрами глаза, приставляя мелкие сверкающие иголочки к очертаниям всех окружающих вещей, зримых и незримых.

На одной из знакомых улиц она спросила какого-то прохожего о площади Телидро. Он махнул рукой, и Аяна сделала крюк, оглядывая окрестности. Ордалл был всё так же сложен и непонятен, но его дома, запахи очагов, балконы, украшенные цветами, вывески и лесенки теперь были в её сердце, так же, как и камни пути хасэ или извилистые ветви загадочного Великого Дерева Фадо.

– Здравствуй, кир Анвер, – радушно приветствовал её Айол, хлопая Ташту по боку, на что тот покосился дружелюбно. – Твоя лошадка блестит ещё ярче, чем когда мы расставались в апреле.

– Пойдём, я расчешу тебя, – сказала Чамэ, с улыбкой увлекая её в фургон. – Мы знали, что ты придёшь.

Аяна сидела с глупой и счастливой улыбкой, пока Чамэ с Ригретой расспрашивали её о прошедших месяцах в Ордалле, а Кадиар громко хохотал, передавая Айолу и смущённому донельзя Харвиллу красивый заточенный треугольный метательный пропуск в хранилище книг.

– Это изумительно, – говорил Харвилл, склонившись над крошечной бумажкой и выпуская из-под грифеля полчища пьяных муравьёв. – Я потерял где-то свой лист с записями. Кадиар, ты не видел?

– На кой мне твой лист? – поднял бровь Кадиар. – Небось сам... израсходовал.

– Но-но! – протестующе поднял руку Харвилл. – Это Айол завернул в финал моей новой пьесы подозрительную копчёную рыбу.

– Не найдёшь – придется вспоминать, – смеялся Кадиар. – Неужто всё так плохо, что ты своих же писулек не помнишь?

Аяна слушала их и так же смеялась, погружаясь в воспоминания, из которых память услужливо вымарывала всё неприятное и неудобное, оставляя лишь радость.

– У меня с собой плащ и голубой халат, – сказала она, когда голубое снадобье, растопленное над кипятком из ближайшей лавки, превратило её в ондео. – Вы сегодня выступаете только с этой пьесой?

– Погоди, у меня тут ещё кое-что, – сказала Ригрета, доставая небольшой грифель, оправленный в дерево.

– Он... синий? – удивилась Аяна. – Это для рисования?

– Да. На лице,– улыбнулась Ригрета. – Он не тает, как моя помада. Закрой глаза.

Она склонилась над лицом Аяны, осторожно пальчиком натянула её закрытые веки и быстро прошлась по коже грифелем.

– Щекотно, – хихикнула Аяна. – Покажи.

Она взглянула в зеркало и оторопела.

– Эта штука сделала мои глаза огромными, – с удивлением произнесла она, моргая. – Они стали большими и голубыми!

– Мы потом ещё покажем свои номера, – сказала Чамэ. – Но основной будет с ондео. Ты готова? Накидывай плащ и выходи наружу, а то тут мало места для переодевания.

Аяна стянула камзол и штаны и накинула удобный голубой халат, про себя жалея, что в Арнае в ходу другие фасоны. Как бы её ни раздражали обычаи Фадо по части глубокомысленного, неловкого для неё молчания, удобство тамошнего платья нельзя было отрицать.

Плащ закрыл её голубые волосы. Она сунула бубен в карман и перехватила кемандже, спустилась по лесенке, и, дрожа от нетерпения и радостного предвкушения, подошла к Харвиллу.

– Ты сияешь, ондео, – улыбнулся он. – Скрой сияние, звезда моя, свет мой... Ондео несёт печаль. Она – дух печали.

– Я не могу, – хихикнула Аяна. – Можно, я пока так? Я чуть ближе к концу опечалюсь. Харвилл, я коснусь тебя, хорошо? Я хочу обнять тебя.

Он кивнул, и Аяна радостно и крепко обняла его, заехав по затылку колками кемандже.

– Вот чёрт, – хихикнула она, снова подстраивая её. – Катис, прости. Я не нарочно!

Он смеялся, глядя на неё.

– Я рад, что ты обрела равновесие, – сказал он, с улыбкой качая головой. – У тебя в глазах море.

– Это из-за карандаша Ригреты, – прыснула Аяна.

– Возможно, возможно, – сказал Харвилл, поправляя её волосы под металлическим обручем, скрытым капюшоном плаща.

– Ты опять пил? – жалобно свела брови Аяна. – Зачем?

– До меня дошли слухи, что кое-то злоупотребляет тут полномочиями, – хмыкнул Харвилл, обильно распространяя запах хмельного. – Ничего. Я чуть-чуть. Стой вот тут.

Народ постепенно подтягивался на площадь. Харвилл с Кадиаром заглянули в фургон, осматривая всех, потом оправили друг на друге камзолы, и Харвилл натянул поглубже свой седой парик из овечьей шкуры. Ригрета выглянула из фургона, поправляя корсаж жёлтого платья, нашла взглядом Аяну и подмигнула ей.

Кадиар прошёлся по помосту туда-сюда, бренча на мендере и рассказывая о тяжёлой жизни бродячих актёров, переходя время от времени на жалостливые стишки, а потом поставил на помосте чашку.

Представление началось. Чамэ с поддельными усами уговаривала вздыхающую Ригрету бежать, Айол выставлял волосатые икры, поправляя парик с кудрями, а Харвилл суетился, предлагая ему лакомства и переживая за свою худобу, которая еле помещалась в тесный камзол. Кадиар бил в барабан, и Айол вбегал на сцену, тряся чёрной клокастой бородой.

– Коварная! – воскликнул он, грозно ткнув пальцем в Ригрету, и Аяна оцепенела. Как он смеет обвинять жену в измене, когда у него самого – побочное дитя?

Ригрета бросилась в угол сцены, и Кадиар ударил в барабан. Багровые язычки пламени танцевали перед глазами Аяны. Она сунула руку в карман, перехватывая поудобнее кемандже во второй руке, и обод бубна послушно и ухватисто подался ей прямо в руку.

Шаги её были легки, убийственно легки. Она шла, не спеша наступая на шипящее багровое пламя, безжалостно раздавливая его подошвами своих синих туфелек, бубен неистово трясся, изгоняя своим оглушающим тревожным треском в бездну лейпона любую мимолётную мысль о спасении того, кто посмел изменить клятве, женившись и бросив её одну, с ребёнком, доведя до самого страшного, что может сделать человек, и каждый шаг был как удар часов, отмеряющих последние мгновения жизни того, кто причинил ей боль.

Она рванула застёжку плаща, словно срывая стромкую мятую плоть, обнажая сияющую синюю сущность своей души, рассыпая волосы по халату, и пламя, пылавшее в её глазах, будто охватило всю сцену, Айола, Ригрету, древнюю ветхую табуреточку, стоявшую перед ней, и Кадиара, который опасливо подался назад.

Она порывисто опустилась на табурет и чуть ли не воткнула шпиль кемандже себе в бедро, закусывая губу и просовывая пальцы в смычок, натягивая светлые волоски, летевшие когда-то по ветру в галопе вместе с белой лошадью, хвосту которой они тогда принадлежали.

Кемандже надрывно пела о парнях и мужчинах, что женились по принуждению, но не пытались бороться за свою любовь. Она плакала о том, как день ото дня из их памяти стираются лица возлюбленных, заменяясь тем лицом, которое волею родителей оказалось рядом, и ещё пуще страдала о тех, кто так и не смог смириться с потерей надежды, и, как ондео, решил прекратить свой путь в этом прекрасном, широком мире, оставляя его в руках тех, кого покидает, разрывая нити, удерживающие его, выходя за пределы холста в ничто, в пустоту, где нет ни движения, ни времени, ни сновидений, ни боли воспоминаний.