Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

Княжев, самый трезвый изо всех, вовремя увел бригаду от греха подальше. Он вывел всех к Волге, бросил в воду палку, чтобы узнать, куда бежит река, и пошел берегом вниз. Все следовали за ним покорно, будто на Шилекше.

Когда остались позади огни города и слышно стало, как течет в ночи вода, остановились. Тут было и темно и глухо — значит, безопасно.

Развели костер, натащили откуда-то досок, побросали на холодную землю вокруг огня и повалились на эти доски.

Сидя вокруг костра, мужики пожарили колбасу, достали кружки, вскипятили в них чай, покурили и, свернувшись на досках, со спокойной душой привычно отошли ко сну.

Их не тяготило это непредвиденное путешествие. Не тяготил теперь и город, в котором им не нашлось места... В конце концов можно было ночевать на любом вокзале, и Княжев знал это. Но он понимал и другое — тесно им там будет, не привыкли они жить с оглядкой.

В эту ночь снились Мишке высокие старые сосны. Всю ночь они шумели вверху, будто шептали что. Но что, Мишка не мог разобрать, и это лежало на душе какой-то смутной тяжестью.

34

Утром, чуть свет, они ушли от реки на автовокзал и к восходу солнца были уже далеко от Костромы. Заняв почти половину мест в конце автобуса, они молча глядели на леса, на то, как поднимается над вершинами сосен чистое и яркое солнце, как перелетают по этим вершинам вороны и сороки и вытекают из лесов последние ручьи и речушки... В автобусе было жарко, и те, кто намерзся ночью на берегу, отогрелись и уснули так крепко, что проспали всю дорогу. Их пришлось, будить, когда автобус подкатил наконец к родному районному городу весновщиков.

И снова они были гостями среди весны, среди полдневного солнца, на знакомых уже улицах близкого к дому города. Здесь они все знали и никого ни о чем не спрашивали.

Другой, районный, автобус повез их из города только на исходе дня. Он катил полями, пересекал луга, пробегал по мостам через бурные еще речушки...

Однако асфальт скоро кончился, начало встряхивать все сильнее, и вот автобус на краю деревни остановился совсем. Дальше проезд был закрыт до подсыхания дорог.

Они сошли, огляделись и двинулись на закат солнца, зная, что этой ночью будут дома. А семнадцать пеших верст были им только в радость.

И здесь землю обуяла весна. Уже оттаяла в полях пашня, подсыхали гривы, хотя дорога была еще грязна. Это была та же дорога, по которой они уходили весновать, но уже и другая. Мягкий запах земли наполнял вечернюю округу, и не страшила предстоящая ночь. В деревнях, увидев их, люди опять выходили на улицы и опять молча дивились, куда это на ночь глядя идет ватага мужиков.

Осторожно сгущались сумерки, затихали над полями последние жаворонки. Слабый ветер дул в спину, будто подгонял к дому. Но и без этого шли размашисто, твердо. Все-таки крепки они были: их не могли пока сломить ни дорога, ни бессонные ночи, ни выпитое вино... Вот уже начались хорошо знакомые, совсем ближние деревни, овраги, перелески...

И Мишка заметил, что, чем ближе подходили к своим местам, тем явственнее замедляли ход. Пройдя очередную деревню, валились на ступеньки какого-нибудь амбара или склада, переобувались, закуривали и будто ждали рассвета.

Наконец миновали последнюю деревню и вошли в свое поле. Густела легкая парная ночь, широкое поле было темно и печально. Они не заметили, когда «отстал» от них ласковый ветерок — уснул где-то на нагретых за день полях. Здесь уж не было чужих людей, любой встречный, из родной деревни или из соседней, знал каждого из них хоть в лицо, хоть по голосу. Все было свое. Эту землю пахали их отцы, деды и прадеды. Пахали на лошадях — тоже дедах и прадедах тех, что еще доживали в колхозе нынче. Все тут было не просто свое, а свое вглубь и вширь, во все стороны вплоть до неба.

Вот тут-то они и дали себе волю! Шли, останавливались, опять шли и опять останавливались. Гуляли во все поле, во всю оставшуюся силу. Шмель то играл на своей гармони, то нес ее на спине и пел уж без игры, перебивая других.

А в полях, на межах и мочажинах, по лугам и опушкам отдыхало и слушало их в темноте великое множество куликов, жаворонков, чибисов... Иные из них уже спали, другие осторожно перекликались, но никто не тревожился, никто никому не мешал. Было так хорошо зверю, птице и человеку, так до предела легко душевно, что лучшего в жизни нельзя было и ожидать. Может, одна вот такая ночь и дается раз в жизни, чтоб навек запомнить о своей земле, родине.

У весновщиков это была последняя ночь вольной воли на обновленной земле. Кончилось их великое хождение в леса, к далекой весенней реке, на древний промысел. Назавтра их ждала уже пахота, посевная, тысяча крестьянских дел и забот: почти вплотную к посевной подступали сенокос, пастьба, уборочная, вывозка навоза и удобрений, заготовка дров, жердей, соломы — тот вечный круговорот дел, от которых, знали, они не избавятся никогда. Да они и не собирались избавляться, искать где-то на стороне призрачной доли.

Здесь, в своем поле, Мишка каким-то особым чутьем вдруг постиг это их единение перед ходом жизни: и там, в лесах, и в дороге, и в этом поле их сближала неразделимая судьба — каждому своя и в то же время общая, слитая с судьбами отцов, дедов, прадедов. Им было чем жить: они и радовались этой общей судьбе, и гордились ею тайно. И губили ее поодиночке, кто как мог, — и все было нипочем. Потому как знали, что всю ее ни прогулять, ни потерять невозможно: что-нибудь да останется. Значит, будет потом к чему привиться снова.

И увидев это их общее непобедимое основание жизни, Мишка почувствовал, что они сильнее и Пеледова, и Чекушина, и тех двух милиционеров, что пристали к ним... Пусть их там обсчитали, не приняли на ночлег — для них это все было проходящей мелочью, о которой они и вспоминать-то не хотели. Они знали, что сами они и есть главное на этой земле: народ — единый, вечный. И хоть не говорили, но понимали, что кореннее их на Земле ничего и никого нет.

Поняв