Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

слить свое «я» с жизнью всех, чтобы не мучиться больше?..» Незаметно уснул и впервые видел во сне свою жизнь. Она казалась ему пыльной широкой дорогой и шла через поля, леса, города и деревни... Выходила в какую-то жгучую сухую степь, где были только мужчины, одетые во все одинаковое и занятые каким-то общим тревожным делом. Долго виделась дорога, хотелось пить, хотелось отдыха, но надо было идти и идти... И шел он почему-то без радости, в какой-то постоянной тревоге. И часто среди пыли попадалась грязь, и идти по этим местам было особенно мучительно: казалось, все смотрят и как бы приказывают: «Не останавливайся!» А спешить боязно: поскользнешься, упадешь — и все засмеются, станут показывать рукой... Так до самого утра он и промучился: все не мог решить, себя слушать или других. Потом, когда дорога снова вошла в лес, душу отпустило.

Хотя стоял конец апреля и днями было уже жарко, по утрам иногда крепко прихватывали заморозки. Первый раз Чекушин проснулся в темноте, а когда мороз допек его вторично, уже на весь лес грохотал старый дятел, река малиново алела от широкой зари, и на ней уже снова были сплавщики. Чекушин так и не догадался, где они коротали самую темноту. Может, оставляли одного или двух дежурных и менялись среди ночи... Но лес шел хорошо, не было никаких заторов — значит, не следовало и разбираться.

Часто стуча зубами, Чекушин долго не мог согреться. Его крупно било от холода и похмелья. Он порывисто курил, судорожно вспоминал, не наделал ли вчера какой беды. И когда восстановил все в памяти, бить стало мельче, ровнее... Но все равно было нехорошо. Тут наконец его осенило: бригада ночует в Побочном! Он застегнул скорее сумку и по утреннему морозу скорее побежал в поселок, предвкушая близкое продолжение стихийного праздника.

Но княжевцы, привыкшие вставать рано, с зарей покинули поселок. В это утро они были уже совсем независимыми людьми. Им и надо было уйти скорее в такие места, где бы их не знал никто. Наступала у них новая жизнь — точнее, отрезок ее, короткий, но самый удивительный во всей весновке: обратный путь к дому предстоял как вольное гулянье, свободное радостное путешествие по весенней земле. Это было тоже в традиции весновки, и нарушать этот заведенный порядок никому еще не приходило в голову.

Этот день начался так. Еще с вечера на горячую плиту печки были поставлены банки с тушенкой, которые дала весновщикам в дорогу Настасья. А утром чуть свет уже раскрывали их кто топором, кто багром. Княжев мужиков больше не удерживал, и кто хотел, выпили, поели и пошли.

Отойдя километра на два от Побочного, когда начался старый замшелый лес, Шмель рванул свою отчаянную гармонь и оглушил утро неожиданной игрой. Ботяков, Луков и Чирок шли уже с ним рядом и кричали на весь лес песни, будто на гулянье. Не останавливались только плясать... Легка и вдохновенна была дорога домой, с заработков. Дышала земля, и теплые хмельные ветры овевали леса и поселки, подсушивали луговые гривы. В поселках уже висели ярко-красные флаги, на долгожданной земле играли ребятишки, и далеко разносились их голоса. Были последние дни апреля, предмайские дни, и люди вовсю готовились к ним.

А Мишка почему-то перестал узнавать дорогу. Спросить у кого-либо стеснялся и все приглядывался, вспоминал... Но шагали явно не по прежней дороге.

32

В полдень вышли к большой просторной реке. Дорога кончилась, пристани еще не было, но стоял у берега обрывок какого-то плота, и не видно было ни людей, ни теплоходов. Широким выпуклым руслом медленно тянулось белое крошево льда и пены, раздваиваясь и как бы сваливаясь от середины к берегам. Со знакомой радостью попрыгали на бревна и пошли по ним на середину плота. Там сняли мешки, уселись на сухие теплые бока елок и стали закуривать, переобувать сапоги, умываться...

— Вот на плоте и поплывем! — с восторгом сказал Ботяков. — Иди, отдавай конец, — кивнул он Чирку.

— К сенокосу как раз успеем, — вставил Луков, и все засмеялись, принялись раскрывать свои мешки, доставать хлеб, кружки...

И Мишка понял, что собираются обедать, так и говорили все «обедать», хотя уже распечатывали водку и наливали в кружки. «Вот, значит, почему заходили в магазин и покупали «подарки домой», — подумал Мишка. — Оказывается, брали и эти «подарки».

Однако Мишка никого не ругал, не укорял. Ему было тоже хорошо, как и всем: на реке, на бревнах, к которым уже привык, под теплым весенним солнцем. Ему тоже захотелось погулять по весенней земле, поглядеть просыпающийся после зимы мир. И он видел, что и все так настроены: и Княжев с Луковым, и Чирок, и даже Сорокин. И не было ни у кого и малейшего сомнения, что делают что-то не так, неправильно.

Наблюдая, Мишка заметил, что никто не налил себе много, а выпили как-то скупо, умеренно, хотя Княжев уже и не делал никому окорота.

Постепенно из оживившихся разговоров Мишка понял, что обратная дорога так и планировалась — весенней Волгой, на каком-нибудь попутном катере, или теплоходе, или даже на плоту, что не раз делали, потому как сплавщиков берут всегда охотно, как людей на реке своих.

Услышав это, Мишка обрадовался, что, может, и не придется больше идти долго пешком.

Сидели, ждали... Кто-то уже спал, развалившись на широких стволах елок. Ботяков с Луковым, а с ними и Чирок громко обсуждали, откуда этот плот, на котором сидели, и аварийный он или нет, и когда за ним придет катер. С ними по-взрослому спорил Шаров и, уже не оглядываясь на бригадира, держал в руке пустую кружку.

Неожиданно возник на середине реки катер, таща поперек течения какую-то легкую баржонку. Откуда он взялся, этот катерок, никто не заметил. Первым узрел его Ботяков и как был с портянкой в руке, так и побежал босым по бревнам на край плота. Выбежал и замахал портянкой, как бы подзывая катер к ноге и показывая свободной рукой на бригаду. Но катер и без того шел к плоту. Завыла сирена, и Ботяков с радостью кинулся назад к бригаде:

— Давай грузись!..

Все торопливо хватали свои рюкзаки, сапоги, портянки и бежали к катеру. Но капитан открыл дверь из рубки и показал рукой на баржу.

Низкую маленькую баржонку придерживали с плота руками и по