Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Походив по судну взад-вперед, Княжев наконец присел спиной к борту и раскрыл перед собой рюкзак.
— Ну, теперь дома! — обуваясь посреди трюма, заключил с радостью Ботяков. Все свое имущество он притащил на баржу в охапке и теперь сидел, разбирался. Чирок ходил по днищу большим кругом, вдоль бортов, будто ему тесно тут было и он искал выхода. Ближе к корме собралась особая компания — играли в карты...
Плыли долго, успели и выспаться, и наговориться. Уже темнело, и Мишке не терпелось выглянуть — узнать, где плывут. Ботяков начал было поднимать его на свои плечи, но Княжев одернул:
— Выкинуть захотел? Всем сидеть на дне! Капитан без вас знает...
Наконец баржа обо что-то стукнулась, на носу по железу палубы загремели шаги, баржу пришвартовали, и кто-то спустил к ним в трюм трап:
— Вылезай!
Первым полез Ботяков и, едва голова его поднялась над бортом, замер на трапе.
— Чего это? — спросил он.
— Кострома! Чего еще... — ответили там.
— О-е-о!.. Ты что не сказал? — и Ботяков начал ругаться, оправдываться, полез наверх, совсем забыв о бригаде.
Все были ошарашены, с гневом напали на Ботякова, тот еще раз на матроса... Но делать было нечего: вместо дома приплыли на ночь глядя в Кострому — и стали от дома в три раза дальше, чем были.
И разом все приуныли, избегали глядеть друг дружке в глаза, заспешили уйти скорее от реки, от капитана, как от стыда...
Поднимаясь улицей вверх, постепенно смирились со своим положением и наконец решили, что так даже лучше. Можно походить по магазинам, купить кое-что домой: «Чай, перед праздниками все есть. А специально ехать — не соберешься все лето...»
33
Птицы и звери, отторгнутые от реки в глубь леса, снова вылетали и выходили к Шилекше. Осторожно, оглядываясь и принюхиваясь, они внимательно изучали берега, чтобы понять и убедиться, что люди убрались совсем. Запахи людей постепенно выветривались, и все живое в лесу успокаивалось, смелело.
Любая жизнь в новом месте оставляет после себя стойкие непривычные следы. Но здесь эти следы исчезли быстро. Смоляные запахи сосен, вода, ветер и солнце неостановимо творили новую жизнь, новые запахи. Даже отходы от жизни и сами трупы трав, деревьев, насекомых, птиц и зверей — все перерабатывалось и превращалось здесь в жизненную силу для новых поколений. Это был вечный закон лесной жизни, и был он так силен и всеохватен, что его не могли нарушить своим появлением эти два десятка мужиков. Жизнь в лесу только на время раздвинулась в стороны, а как только люди ушли, она опять сомкнулась, слилась воедино. Но память о людях в лесу еще жила.
Одноглазая больше не боялась людей, но вела себя по-прежнему тихо, настороженно. Птичьим умом своим и опытом она понимала, что с уходом людей могут из глубины леса прийти на берег реки лиса, волк, енотовидная собака или медведь. Да мало ли кто мог согнать ее с гнезда и съесть в это голодное время все яйца до единого. Она понимала это инстинктом и потому с уходом людей была обеспокоена не менее. Хоть люди и были опасны, но, найдя гнездо, они не тронули яиц, и утка постепенно начала верить в их доброту и покровительство.
Теперь же она по-новому прислушивалась к лесу и по-новому изучала его: запоминала все шорохи, крики, хлопанье крыльев...
Все реже дребезжали в лесу дятлы. Верховый и средний уже молчали, только низовый в самый разгар утра грубо поторкал свою дверь и стих. Видимо, отошла и его барабанная пора, и он без обиды перешел на тихую будничную жизнь.
На другой день, как ушли мужики с поляны, Галя с Настасьей мыли баки, ошпаривали столы, старательно скребли и выметали пол. Сергей тем временем прибирался в бараке, собирал и пересчитывал белье. В обед делать ему было уже нечего, и он до вечера ходил меж пустых коек, маялся от скуки. А потом сидел на крыльце и глядел на закат, о чем-то сосредоточенно думая. Может, он размышлял о том, что оставаться всегда тяжелее, чем уходить, и завидовал мужикам и их жизни.
Подступал зоревой час, и в лесу начали нарастать возбуждение птиц, их песенный гомон: прокричала ворона, перелетая через поляну, бекас печально «проблеял», где-то в глубине леса прошипел тетерев... Но теперь все это было как бы ни к чему: людей на поляне не было, а Сергей давно к этому привык и уже почти не замечал. Он скорее насторожился, если б ничего этого не услышал. И все-таки даже ему эта вечерняя перекличка птиц без людей показалась какой-то печальной: некому было слушать и радоваться. И. Сергей сидел и дивился, как медленно тянется вечер. Лесной человек, он так люто вдруг затосковал по людям, что ему захотелось уйти скорее с поляны. И когда послышался в лесу гул трактора, он по-детски засуетился, побежал к девчонкам, а потом стал выносить на крыльцо барака мешки с шишками, тюки с бельем.
Пашка, как всегда, подкатил на большой скорости, лихо развернул трактор и стал пятиться к первому вагончику. Он живо, безо всякой помощи, прицепил вагончики и сел закуривать.
Пока он курил, Сергей погрузил в магазинчик шишки, а к девчонкам в столовку кинул тюки с бельем и снова ушел в барак. Не спеша повесил на дверь замок, подергал его, проверяя, потом залез к Пашке в кабину, и всем хозяйством потихоньку тронулись.
Настя с Галей удобно устроились у раскрытой двери вагончика на тюках с бельем, пили последний чай и глядели на удаляющийся в сумерках барак. Галя думала о поселке, о танцах, и молодое лицо ее наивно выражало предчувствие обязательного счастья. А Настасья, пользуясь грохочущим полусумраком, тихо, беззвучно плакала.
