Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

После обеда плотный приземистый Ботяков взял увесистый еловый стяг[9] и, с улыбкой оглянувшись на стоящих возле вагончика мужиков, скомандовал:

— Кто первый? Подходи!

— А что, едрена-корень! Больше не потребуется... — встрепенулся Чирок. И кинулся выбирать из кучи свой шест. Он подошел к сосновому кряжу, на котором когда-то насаживали багры, положил на него свой багор крючком вверх и, боязливо сжавшись, глянул на Ботякова.

Тот выдохнул, будто бык, готовящийся стронуть невероятную тяжесть с места, размахнулся, и Чирок зажмурился... Удар был таким, что Чирок, летя задом в лужу, сначала слышал, как с тонким звоном просвистела железка, а потом уж, будто обвал, грохнул общий смех. Поднимаясь, Чирок увидел, что даже поварихи, стоящие в дверях вагончика, согнулись пополам от душившего их хохота. Всем было понятно, что и сила и злость, с которой размахнулся Ботяков, были еще и от того, что не удалось ему выпить перед обедом.

Весновщики весело выстраивались в очередь всяк со своим багром и смотрели с нескрываемым интересом, как чисто Ботяков работал. Обычно багор слетает с шеста с третьего или с четвертого удара. Ботяков старался с одного — смахивал железку с конца шеста, будто стрекозу или муху.

Высветленные работой багры заворачивали в тряпку или старую рукавицу и прятали в рюкзак, до следующей весны. Подобрали комолые шесты, поставили их степенно снова к углу барака и ходили по поляне молча, сосредоточенно, не зная, что дальше делать.

Поглядывая на край поляны, ждали Чекушина. Вскоре он приехал опять с Пашкой на том же тракторе. Взбудоражив лес, они лихо вывернули гусеницей мох возле барака, и Чекушин вывалился из кабины с туго набитой сумкой.

Заходили по одному в столовую, расписывались, получали деньги...

Всем было начислено по 180 рублей, а Мишка с Шаровым получили по 150, потому что у них был «подростковый» разряд. На сплаве всегда было только два рабочих разряда: «мужичий» и «подростковый». Давал разряд сам бригадир, советуясь с двумя-тремя опытными сплавщиками. И разряд этот никогда не обсуждался, не становился предметом обид, недоразумений или просто разговоров. Так было и здесь. Однажды Княжев с Луковым задержали на штабеле Сорокина, присели, и не успела бригада дойти до барака, как разряд каждому уже был определен.

Чекушин, выдавая деньги, шутил, был доволен, но про себя не переставал думать: «Где же водка? Почему никто не пьян?..»

Однако все разрешилось само собой.

Когда денежная сумка у Чекушина опустела, в столовую вошел Княжев с рюкзаком за плечами. Чекушин испугался, что бригадир уходит, пришел прощаться. Но рюкзак был осторожно опущен на пол, две бутылки были поставлены на стол Чекушина, по одной на другие столы и одна на раздатку поварихам.

— Заходи обедать! — крикнул Княжев на улицу.

Все в вагончик не убирались, поэтому принесли два стола и стулья из барака, приставили их к вагончику возле дверей, и Княжев разрешил всем налить и выпить по полстакана. Он не хотел этого делать, но надо было угостить Чекушина.

И было за что: он все-таки один привез им и вина и денег.

Только Княжев встал и хотел сказать «с окончанием!», как на улице взревел трактор и покатил во всю силу через поляну.

Комендант Сергей выскочил из барака и, застыв на крыльце, закачал головой. Расстроенный, он пришел в вагончик, стал выговаривать Чекушину:

— Петр Макарыч... Я опять не успел шишки отправить! Зачем отпустил-то?

Но ответа он не услышал, все засмеялись, зазвенели стаканы, поднесли и ему, коменданту. И начался последний обед (и ужин заодно).

Выпили совсем мало, но все запьянели, угощали Чекушина, Сорокина и обеих поварих. Однако Настя с Галей только попробовали и убрали бутылку в глубь кухонки, а Сорокин наотрез отказался.

— Ну с зачисткой-то... — настаивал Ботяков. — Василий Егорыч? — и налил себе.

— Нет уж, всю жизнь и не курил и не пил... А теперь и подавно не буду. А кто молодой да привышен — почему не выпить... Выпейте.

И Ботяков не посмел ослушаться старика: осушил исключительно за его здоровье. О своем он пока не заботился.

Шаров раскраснелся, был доволен и всем улыбался. Он подсел к Мишке и налил ему хозяйской рукой. Мишка понял, что Шаров сейчас станет богатырствовать, отлил себе из стакана в чай и сказал:

— Лучше всего с чаем. Не пробовал?

Шаров засмеялся, а в это время стакан его с водкой взял Княжев:

— Нельзя, ребятишки... Дорога впереди, больше ни капли.

И оба смутились под строгим взглядом бригадира.

— Говорил тебе, выливай в чай, — прошептал Мишка, — не заметил бы.

Уж все было кончено, надо было уходить, а они все бродили по поляне, снова и снова возвращались в вагончик, который уж раз говорили «спасибо» Настасье с Галей и не могли тронуться с места. Будто забыли что, оставили тут, на поляне... У стены барака в одиночестве стоял только багор Сорокина.

— Дядь Вась, али обратно понесешь в такую даль? — спросил Ботяков и поглядел на стяг. Сорокин долго стоял, задумавшись, поворачивая багор так и этак, разглядывая его... Наконец подошел, положил шест на кряж.

— Ударь...

Ботяков примерился, в два коротких резких взмаха деликатно снял железку с шеста, спросил:

— Все, дядь Вась?.. Отвоевался?

— Довольно... Отвесновался.

Уж солнце склонялось к лесным вершинам и наступало время предвечернего затишья, когда они наконец закинули на себя тощие рюкзаки и Княжев, заглянув в вагончик, сказал нарочито громко на всю поляну:

— Ну, пошли!.. А кто ночевать думает, оставайся. Ждать не будем!..

Настя с Галей вышли из вагончика в белых халатах.

— Спасибо, хватит, покормили! — махали им.

— Приезжайте еще!..

Комендант Сергей, уже хмельной, без шапки, увязался провожать. Постоянно запинаясь о корни, он дошел до середины поляны и начал всем по очереди жать руки. Он улыбался, всех хвалил, велел приходить на следующую весну и опять пожимал руки — все никак не мог расстаться. Застенчивость и угрюмость его пропали, он стал разговорчивым, веселым и очень добрым. И всем было жаль, что не видели его таким раньше.

Мишка глядел на старую сосну, на шалаш свой,