Алхимия желания - Тарун Дж. Теджпал

Моя жизнь была ложью. И я не мог обманывать себя вечно.

Единственная вещь, которая казалась мне настоящей, — это мои бесконечные дела с Физз. Ее тело продолжало быть центром моей жизни. Я занимался с ней любовью несколько раз в день. А в другое время — в офисе или возле «Брата» — я думал о ней: о том, что мы только что делали, о том, что мы скоро будем делать. В это время наслаждение было важнее религии. Я чувствовал себя вращающимся дервишем, который схватил нить, чтобы распутать вселенную, и не отпускает ее.

Вращение будет длиться до того момента, пока вся вселенная не распутается.

Пока сознание не помутится.

Пока он не попробует вкус забвения в самом сердце вселенной.

Я пил забвение день за днем и не мог представить себе ничего достойнее этого чувства. Я понимал, почему древние благоговели перед сексуальным наслаждением и боялись его. Это дает каждому из нас доступ к собственному богу. Не нужно ни священника, ни царя, чтобы показать дорогу. Ключ от вселенной не принадлежит ни священнику, ни царю. Ключ от вселенной находится в теле любимой. У меня был такой ключ, и я открывал вселенную каждый день. Как меня мог волновать Король шеста, или скользкий шест или деньги, которых у меня не было, если у меня была Физз? В эти годы мы открывали и делали друг с другом такие вещи, которых мы никогда не слышали и не читали. Мы продолжали снимать друг с друга стыд слой за слоем. Под стыдом мы обнаруживали невинность, которую вряд ли могли себе представить. Редкая радость, которая ничего ни у кого не забирала, а только дарила. Я обнаружил: для того чтобы заставить двигаться землю, нужна не только обнаженность тела, но и обнаженность души.

Когда любовники обнажают тела, у них получается секс.

Когда любовники обнажают души, они пробуют на вкус божественную сущность.

Каждый раз, когда я лежал голым на Физз, я знал, что мы обнажены и душой, и телом.

Мы также были искателями приключений.

Мы ходили в те места, где мы чувствовали (как все любовники), что здесь побывали первыми.

Мы обнаружили, что в теле любимого сокрыты секреты, которым нет конца.

Мы выяснили, что в разное время одни и те же секреты открывают разную истину.

Я рыскал по трещинам и складкам тела Физз и наслаждался этим.

Иногда напряжение было так велико, что мы начинали дрожать еще до первого прикосновения. Мы были словно минеры, которых возбуждает то, что может произойти в момент первого контакта. Я был твердым и напряженным, ожидая и оттягивая момент. Она краснела, ее губы дрожали. А затем мы касались круг друга, и это всегда был взрыв, когда мы оба становились неопытными и гордыми, животными и ангелами, плотью и светом. Физз и я.

Порой наслаждение было таким мучительным, что мне хотелось откусить кусочек ее тела и прожевать. В другое время мне просто хотелось испустить стон, который бы наполнил небеса.

Я знал, что нет ничего плохого в том, что двое любящих людей делали друг с другом.

Я знал, что никто — ни закон, ни родители, ни друзья — не имел власти в стране любовников. Я знал тогда, что те, кто по-настоящему любит, знают, что ключ от вселенной лежит в теле любимого.

У меня был такой ключ, и я открывал вселенную каждьи день.

Вселенная, которую я нашел, была сделана исключителы из желания.

Работа в офисе шла плохо. Со временем я потерял всякий интерес к делам журналистов и к их прозе. Братство блестящих мужчин, бродящее по коридорам, никогда не терроризировало меня; постепенно они даже утратили интерес ко мне. Эрекция возбуждает, потому что она приходит и уходит. Работа 247 скучна. Редакционная проза страшила меня все больше и больше. Она всегда была искусственно напыщенна. О некоторых вещах в статьях говорилось так, что их было не узнать.

Порой, когда я читал их, я действительно думал, что у меня вырастет опухоль.

В свою очередь офисные сатрапы глубоко разочаровались во мне. Может, они даже смеялись надо мной. Я твердо окопался в своей траншее, иногда выпуская пули, но отказываясь от полного рабочего дня. Это было плохое поведение. Животные, которые вели себя подобным образом, могли разруши иллюзию существования скользкого шеста. Эта болезнь могла распространиться. Было сделано несколько попыток взвалить на меня большую ответственность. Я сопротивлялся всем этим попыткам. Я стал параноиком. Я много работал, чтобы избежать любого общения с тупицами. Я не хотел с ними разговаривать. Я не хотел встречаться с ними взглядом.

Когда я заканчивал переписывать статью, то аккуратно возвращал ее, стараясь не проявлять своих способностей. Делал текст совершенно простым. Чтобы ничей взгляд или чутье не могли наткнуться на него.

Шултери однажды пригласил меня на ленч и сказал:

— Я не понимаю тебя.

— Просто я сомневающийся журналист, — ответил я.

Он впал в меланхолию и открыл свое сердце. Шултери рассказал, что Король шеста может быть богом для всех в офисе, но его боги другие, они все умерли и все были родом из литературы. Он объяснил, что он пришел в журналистику двенадцать лет назад, потому что не знал другого пути к карьере писателя. Он сказал, что рассчитывал быстро пройти через журнализм к писательству, но попал в ловушку. К нему пришел успех и деньги. Прошли годы. Он женился. У него родились двое сыновей. У него хорошая квартира. Красная машина «Марути». Его старший сын пошел в дорогую школу, где модный завтрак подавался в коробках с аккуратно сложенными салфетками. Это он использовал такое слово: «салфетки».

Шултери рассказал, что иногда ему трудно уснуть, потому что он думает о том, что собирался делать и кем стал.

Меня застали врасплох. Повседневности, которую я привык видеть в нем, теперь не было и следа. Не было видно альпиниста, который бьет ботинком по лицу. Я старался понять, не играет ли он со мной. Но было непохоже.

Мы ели парата в кафе рядом с Коттедж Эмпориум. Оно видело и лучшие дни. У него была неплохая репутация, но, очевидно, не было будущего. Официанты были мрачными, их униформе недоставало заботы. Они носили мятые белые туники, а на ногах — резиновые шлепанцы. Требовалось время, чтобы принести еду — даже простые паратас. И когда их просили о каких-то излишествах — маринованных огурцах, чесноке, масле, они становились непонятливыми и подавали все в конце обеда.

Шултери мало ел. Я съел свою парата, а он едва опустил ложку в свое блюдо. На секунду мне показалось, что я наконец вижу настоящего человека.

— Никогда не поздно начать, — сказал я.

— Именно это я себе и говорю, — признался Шултери.

Было странно видеть его без насмешливой улыбки. Когда он приобрел ее? Когда был юношей и спорил со своими соперниками? Или позже, когда ему понадобилась маска, чтобы выжить в чужом мире?