Алхимия желания - Тарун Дж. Теджпал

По всей длине улочки беспорядочно тянулись провода. Телефонные и силовые кабели. Их щупальца проникали в дом самым незапланированным образом. В день, когда мы поставили стол, я заметил прекрасного серо-черного ворона, висящего вверх ногами напротив нашего окна. Он погиб недавно. Электричество не причинило ему вреда. Перья блестели, Лицо было безмятежным и спокойным. Это мог быть ныряющий баклан. Пострадавший от погоды и насекомых, живущих в нем.

— Это плохой знак? — спросил я Физз.

— Ворон всегда означает гостя. В твоем случае — музу, — успокоила она меня.

— Он висит вверх ногами и мертв, — сказал я.

— Он слишком долго ждал, Вероятно, он умер от ожидания.

Физз решила повесить на стены простые полки из фанеры. Плотник сказал, что это новый сорт фанеры, устойчивый к воде и термитам, и переживет наши книги. Он повторил это дюжину раз. Одержимость людей вечностью. Глядя на книги, я бы мог сказать ему, что многие из них были уже мертвы.

Книги пролежали сложенными кучей на перевернутых коробках месяцы, кучи опасно наваливались друг на друга. Теперь у нас была чудесная игра. Физз расставила их по размеру. Если пробежать кончиками пальцев по их разноцветным корешкам — гребешок-впадина, гребешок-впадина, — остается трепетное чувство, словно после игры на ксилофоне.

Физз повесила на окно занавески кремового цвета. Они были из легкой ткани. Занавески колыхались от ветра и щедро пропускали свет. Они висели там много недель, медленно уступая природе. Со временем занавески превратились в лохмотья и протерлись до дыр. Затем они исчезли, я выглянул в окно и почувствовал, что с природой произошли драматические изменения.

«Брата» поставили на стол, с него сняли чехол, словно крышку с блюда. Его красное тело сверкало, черные прекрасные клавиши парили в воздухе, словно приглашали пальцы приступить к работе. Паунда перевесили из спальни в маленькую комнату. Мне нужно было только поднять глаза, чтобы встретиться с его темным взглядом. Золотистого Тагора повесили рядом с дверью. Алюминиевая лампа с широким ртом теперь стояла на столе. Она склонилась над машинкой, словно завистливый надзиратель. Дешевый коврик четыре на два коричневого цвета расстелили на полу для тепла. Все пуги отступления были отрезаны. Если закрыть дверь, непреодолимая атмосфера мебельной полировки захватывала тебя. Это длилось дольше, чем то время, за которое исчез ворон.

В течение многих утренних часов я вообще не писал. Я отодвигал «Брата» в сторону и пытался составить план произведения. Я пытался нарисовать одно дерево для персонажей, а другое — для сюжета. Я делал бесчисленные списки, потом сокращал их, перемешивал бумажки и делал их еще больше. Физз начала снова уважать меня. Я часто выходил на улицу, чтобы избавиться от чувства опьянения полированным деревом и остудить голову.

Каждый раз, как я выходил, Физз сворачивалась клубочком в кресле в маленькой гостиной и читала. Она смотрела на меня понимающе и ничего не говорила, только спрашивала, не нужно ли мне что-нибудь.

Храм искусства построили. Теперь мы ждали чуда.

Я попросил Шултери поставить меня временно в вечернюю смену. Так у меня бы оставалось утро на храм. Работа в храме почти немедленно и волшебно повлияла на мою офисную жизнь. Я потерял всякий интерес к скользкому шесту Шалости Шултери и Хайле Селассие с ударами ботинком по лицу внезапно показались мне жалкими. И меня не волновала задница верблюда, которая привлекла внимание Короля шеста, и то, сколько грязи и на кого он вылил. Я глубоко зарылся в туннели редактирования. Мой язык снова приобрел здравомыслие. Растущая напыщенность начала покидать мою прозу. Переписанные тексты снова стали функциональными.

Был ли незначительный провал более почетен, чем незначительный успех?

Я не думаю, что Пандит размышлял над этим.

Любопытно, что Шултери почти вздохнул с облегчением, когда я вернулся к моей первоначальной отчужденности. У скользкого шеста было уже слишком много народа. Шултери с радостью помог мне с расписанием. Он поощрял мое стремление иметь жизнь вне офиса. «Здоровый баланс», — сказал он. Я начал уходить каждый вечер, когда опускались ставни в магазинах. Шултери уезжал с последним поездом за полночь, его руки крепко держались за шест, а глаза были прикованы к башне на его вершине.

Я знал, что первую неделю Физз была в замешательстве. Не было слышно музыки стучащих клавиш. Но она ничего не спрашивала, ожидая, когда я сам заговорю. Однажды утром ко мне пришла строчка: «Молодой сикх никогда не был нигде, куда ему нельзя было взять свою лошадь».

Взволнованно я вправил лист бумаги в машинку и начал печатать. Звук клавиш разнесся по дому, словно большой колокол в храме, и я почти расслышал вздох облегчения, который раздался в гостиной. Я несколько раз нервно пошевелил пальцами, и вышла следующая строчка: «Ему казалось, что в мире так же много места для лошадей, как и для людей».

В тот день, когда мне нужно было идти в офис, я начал работать. Я написал только два абзаца, но это не имело значения. Двигатель, наконец, заработал. Переключение передач, ускорение — все это можно будет отрегулировать позже.

Ночью, когда Господин Уллукапиллу заухал, Физз сказала:

— Он спрашивает, не хочешь ли ты нам рассказать, что происходит.

Я положил руку ей под голову и крепко обнял. Когда раздался следующий крик, я улыбнулся:

— Он говорит, что есть время и место для всего.

Она засунула голову под простыню и через несколько минут произнесла влажным ртом:

— Ты думаешь, что он именно это имел в виду?

— Да, — сказал я. — Да, да, да.

Я не вернулся к старому руководству, хотя некоторые из этих правил засели во мне. В этот раз я решил, что дисциплина — это уж слишком большая добродетель. Я решил позволить музе вести себя так, как она хочет. Я не стал следовать какой-то системе. Я не следил за количеством слов. Единственная норма, которую я установил для себя, — это минимум два часа, проведенных в кабинете каждый день. Если работа шла, я оставался там; если нет, я уходил и не чувствовал вины за собой.

Спонтанность искусства.

Я бы не стал рекомендовать такое поведение никому. Возможно, он может породить поэтов, но не прозаиков. Ждать лирического вдохновения, которое сможет погрузить тебя в омут непонятного благодушия. И ничего не деланья. Жизнь поэта может быть оправдана шестью порывами, шестью поэмами. Прозаики с шестью страницами — даже шестьюдесятью — не имеют права даже постучать в дверь следующего поколения.

Первую неделю я писал несколько абзацев каждое утро, и все шло хорошо. Прошел почти год с тех пор, как я утопил «Наследников», возвращение к творчеству наполнило меня жизнью и достоинством. Я также наслаждался отсутствием старого режима. Это заставляло меня меньше считать и быть менее циничным. Я чувствовал отвращение к моим прежним методам. Правила, подсчет слов, болезнь, которая заменила творчество.