Прошу, убей меня. - Легс Макнил

Ее тактика борьбы была такая: запутать ногти у тебя в волосах, а потом уже делать что получится, например, сорвать платье. Я попалась. Я не могла двигаться, пока не вырвала себе волосы. Знаешь, что я скажу, волосы — очень важная штука для молодой девушки. Это была дилемма. Вроде бы я решила, что лучше уж быть полуголой, чем остаться без волос.

Эния заорала: «Конни, прекрати! Конни, прекрати!» А все остальные кричали: «Ну же, давай!»

Естественно, Ди Ди тоже стоял там, и ничего не делал, совершенно бесполезный. Я наконец-то отцепила Конни от своих волос и побежала. Эния побежала со мной, и мы поймали такси. Когда мы были внутри, Эния сказала: «Ну, эта Конни, настоящая стерва!» А потом она рассказала мне, что Ди Ди на самом деле живет с Конни и что он наебал меня.

Конечно, я дико разозлилась на Конни. Она уже пыталась избить меня, когда я была с Артуром, и вот она сделала это. Она порвала мое платье перед кучей народа, а это означало войну — войну на уничтожение, — и я решила, что уведу у нее парня.

Ли Чайлдерс: В первый раз я пошел в «CBGB» с Уэйном Каунти. Там сидело шесть зрителей. Мы съели по порции чили (много лет спустя это привело Биби Бьюэл в ужас: «Как, вы ели чили? Стив рассказывал мне, что Dead Boys ходили в кухню и дрочили в него!»).

Я сказал ей: «Ну и что? В моем рту бывали вещи и похуже».

Так что первый раз в «CBGB» мы ели чили, на вкус совершенно отстойный. К тому же там воняло мочой. Пахло, как в сортире. И там было буквально человек шесть зрителей, так что когда Ramones вышли на сцену, я смог вымолвить только: «О… мой… Бог!»

Я понял это, с первой же минуты. С первой же песни. С первой песни. Я понял что я дома и счастлив, что я спокоен и свободен, что это рок-н-ролл. Я понял это с первой песни, с первого раза, как пошел посмотреть на них. Я позвонил Лизе Робинсон и сказал: «Ты не поверишь, что тут творится!» А она сказала: «Ты о чем это? Что, на Бауэри, фуууу!!!»

Я сказал: «Просто приди».

Дэнни Филдс: Я редактировал журнал 16 и вел колонку в SoHo Weekly News, и я всегда проповедовал, как великолепны Television и потрясающи их выступления.

Я не писал о Ramones. Я их не видел, даже не знал, кто они такие. Я все время писал о Television и Патти Смит. Хронологически из всей этой тусовки они появились первыми. А Джонни Рамон говорил Томми: «Ты у нас отвечаешь за прессу. Почему Дэнни Филдс о нас ничего не пишет?»

Я, конечно, о них слышал. Я там не был, но мог представить себе все по разговорам. И вот Томми позвонил мне в 16 и сказал: «Пожалуй, может, напишешь что-нибудь про нас?» У меня возникло такое чувство, что мне уперли нож в спину, и остается только смириться. С Лизой Робинсон Ramones делали то же самое, что и со мной. И тогда мы с Лизой решили разделиться. Была еще одна команда, которая доставала нас, и мы решили убить двух зайцев за один вечер. Я пошел смотреть ту, вторую команду, а Лиза пошла на Ramones. Не помню свою команду, они меня не зацепили. На следующий день Лиза позвонила мне и восторженно рассказывала про Ramones: «О, ты их полюбишь! У них песни по одной минуте, и они уложились в четверть часа. И все именно так, как ты любишь, они тебе понравятся. Это самая прикольная вещь, какую я только видела».

Она оказалась права. Я пошел туда, в «CBGB», и без проблем устроился около сцены. В те дни туда народ не очень-то шел. Они вышли на сцену, и я сразу же в них влюбился. Мне казалось, что они все делают как надо. Что они идеальная группа. Они играли быстро, а я любил скорость. Квартеты Бетховена нужно играть медленно. Рок-н-ролл должен быть быстрым. Мне понравилось.

После концерта я познакомился с ними и сказал: «Вы мне дико понравились, я буду вашим менеджером».

А они сказали: «О, отлично, нам нужна новая ударная установка. У тебя есть деньги?» Я сказал, что мне надо съездить к маме в Майами. Я туда поехал, попросил у мамы три тысячи долларов, и она их мне дала. Так я стал менеджером Ramones. Можно сказать, я купил себе эту работу.

Легс Макнил: Когда мне было восемнадцать, я жил в Нью-Йорке, работал в одной хиповской кинокоммуне на Четырнадцатой стрит и снимал этот кошмарный фильм про тупого рекламщика, который закидывался кислотой и чувствовал себя сексуально, эмоционально и духовно освобожденным. Фигня была полная.

Шел 1975 год, и мысль о кислоте и освобождении была ужасно идиотской — она опоздала по меньшей мере лет на десять. И вся эта кинокоммуна была идиотской. Я ненавидел хиппи.

Так или иначе, пришло лето, я уехал обратно в Чешир, штат Коннектикут, на свою историческую родину, и снял там комедию «Три дурака»[52] — шестнадцатимиллиметровый черно-белый фильм. Мне помогали два школьных друга — Джон Хольмстром и Джед Данн.

Джон Хольмстром был карикатуристом, а Джед Данн бизнесменом, так что к концу лета мы решили, что будем и дальше работать вместе. Мы и раньше вместе работали, еще когда учились в старших классах — Хольмсторм тогда собрал театральную труппу под названием «Игроки Апокалипсиса», это было как Эжен Ионеско против Элиса Купера. Одно из наших выступлений даже закрыла полиция, когда я промахнулся и попал тортом в кого-то из зрителей.

Но когда мы с Джоном и Джедом вновь объединились, было неясно, что мы собираемся делать — фильмы, комиксы, что-нибудь печатное.

Потом однажды мы сидели в машине, и Джон сказал: «Думаю, нам надо выпустить журнал».

Все лето мы слушали «Go Girl Crazy», альбом одной неизвестной группы под названием Dictators, и это изменило нашу жизнь. Каждый вечер мы нажирались и подпевали ему. Это Хольмстром притащил запись. Он следил за рок-н-ролльной жизнью. Это именно он посадил нас с Джедом на The Velvet Underground, Iggy and the Stooges и New York Dolls. До этого я слушал только Чака Берри, первые две записи Beatles и Элиса Купера.

Мне дико не нравился рок-н-ролл, потому что в нем поют о всякой хиповской херне и никто не описывает нашу настоящую жизнь, которая в то время состояла из «Макдональдсов», пива и телеповторов. Потом Джон откопал Dictators, и стало ясно, что дело сдвинулось с мертвой точки.

Только я все равно не понял, почему именно журнал. Мне это казалось идиотской мыслью.

Джон сказал: «Ну, если у нас будет собственный журнал, люди решат, что мы крутые и все такое, и захотят тусоваться с нами».

До меня опять не дошло. Тогда он сказал: «Если у нас будет журнал, мы сможем бухать на халяву. Все будут нас угощать».

Это до меня дошло. Я сказал: «Ладно, замечательно, так и поступим».

Хольмстром хотел намешать в журнале всего, что происходило в нашей жизни, — телепередач, пива, походов налево, чизбургеров, комиксов, фильмов категории Б и этого странного рок-н-ролла, который, похоже, кроме нас никому не нравился: Velvets, Stooges, New York Dolls, а теперь еще и Dictators.

Джон сказал, что хочет назвать наш журнал Teenage News, по названию одной неизвестной песни New York Dolls. Мне казалось, что это тупое название, и я так и сказал. Он ответил: «Отлично, что ты предлагаешь?»

Мне будущий журнал Хольмстрома представлялся ожившим альбомом Dictators. На обороте кассеты была фотография Dictators, сидящих в гамбургерной «Белый замок», они были одеты в черные кожаные куртки. Хотя у нас и не было кожаных курток, фотография идеально описывала нас — хитрых чертей. И я думал, что журнал должен быть для таких же уебков, как мы. Дети, которые выросли, веруя исключительно в «Трех дураков». Дети, которые, стоило родителям уехать, устраивали вечеринки и разносили дома в щепки. Дети, которые угоняли машины и развлекались как могли.

Так что я сказал: «А почему бы нам не назвать его Punk?»

Слово «панк», похоже, вобрало в себя все, что нам нравилось и чем мы были — бухой, неприятный, умный, но без выпендрежа, абсурдный, прикольный, ироничный, познавший темную сторону.

Так что Хольмстром сказал: «Отлично. Я буду редактором». Джед сказал: «А я буду издателем». Они оба посмотрели на меня и спросили: «А ты что будешь делать?» Я ответил: «Не знаю». Я ничего не умел.

Тогда Хольмстром сказал: «Ты будешь нашим штатным панком!» И они оба заржали. Джед и Джон оба были года на четыре старше меня. Думаю, они тусовались со мной в том числе и потому, что я постоянно напивался и попадал в неприятности, а Хольмстрома это весьма веселило. Так что мы решили, что я буду живым карикатурным персонажем, как Альфред Е. Ньюмен в журнале Mad. И Хольмстром поменял мое имя с «Эдди» на «Легс».

Было очень весело, правда, мы понятия не имели ни о ком, кроме Dictators. Мы не знали ничего о «CBGB» и что там происходит, но вообще-то, нам и это было пофиг. Нам просто нравилась идея журнала Punk. И только это и было важно.

Мэри Хэрон: Мы с Легсом познакомились, когда я была поваром в «Тотал импакт», хиповской кинокоммуне на Четырнадцатой стрит. Легс тоже пришел туда, и он единственный, кто сказал, что фильм дерьмовый, а люди все чокнутые. Я спросила его, а что же он-то делал. Он ответил, что просто немного помог с техникой, и спросил, что делала я. Я сказала, что хотела стать писателем, и он в ответ сказал: «Мы как раз выпускаем журнал. Он называется Punk».