Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

— Убеди ее, Анечка, — умоляла Наташа, стараясь не вникать в оскорбительный смысл причитаний тетки. — Скажи тете, что я благодарна ей и дяде за все... Но случилось... случилось... Не век же отрабатывать им? Отказаться от своего счастья, от своей семьи? Зачем такая жестокость, за что?..

Анна Петровна приласкала сестру, оглядела ее и осталась довольна. Поправила волосы на шее, ворот платья, хорошо улыбнулась и сразу внесла струю умиротворения.

— Ты, я вижу, спешишь? — спросила она мягко, голосом и глазами подсказывая Наташе, как ей себя вести.

Анна Петровна хорошо действовала на тетушку, и та считалась с ней. Больше того, она ее побаивалась. Анна Петровна могла быть резкой, когда нужно, и неуступчивой там, где нельзя уступать.

— Да. Я спешу, — зашептала Наташа. — Спасибо! Извини меня. Аня. Тетечка, не надо... Ну, не отворачивайтесь, дайте я вас поцелую. Бегу...

— Подожди, а как же насчет одеяла?

— После, после! Спешу...

После ухода Наташи страсти постепенно утихли, снова закипел раздутый сапогом самовар.

— Тебе надо примириться, тетя, —-увещевала старушку Анна Петровна. — И эта уйдет, и эта, — указывала она на дочек. — Это закон природы.

Тетка начинала успокаиваться.

— Ты думаешь, я враг ей? Обидно... Только рассчитала свой бюджет, и опять считай. Я же неграмотная, Аня. Я на палочках да на пальцах считаю бюджет.

— Разбогатеешь, купишь себе машинку, которая сама считать умеет.

— Поди ты! Не смейся над старушкой.

Лукерья Панкратьевна повеселела. Жизнь приучила ее сгибаться под ветром. Появление Анны Петровны вначале обеспокоило ее: не пришла ли отбирать свою долю на дом? Ведь Анна отдала свою долю за содержание Наташи: отношения между Анной и теткой не были так уж бескорыстны. По-своему истолковав приход старшей племянницы, тетушка пролила лишнюю слезу и потратила еще малую толику из своего запаса упреков.

Теперь все разъяснилось, и покой вернулся в стены домика, где так тесно переплелись судьбы разных по характеру людей. Вспоминали дядюшку, мужа Лукерьи Панкратьевны.

— Уж то-то, бывало, покричит, а справедливо. — Тетушка скрещивала коричневые, изношенные в беспрерывных трудах руки, горестно улыбалась.

Практически обсуждали достоинства и недостатки жениха. Селяне похвалили за смекалку: вовремя удрал из колхоза.

Тетушка считала, что для ученой племянницы нужен человек с «манерами», с тросточкой и в крахмалке; такой однажды приехал в железнодорожные мастерские из Петербурга, инженер; появился он среди дыма и резкого треска чеканки, так непохожий на котельщиков-«глухарей», и сильно поразил ее воображение. Молоденькая неграмотная девчонка застыла со своей тележкой в немом удивлении и восторге, а инженер приподнял шляпу, поздоровался с ней и улыбнулся.

— А Наташкин строг, — жаловалась тетушка. — Все-то наблюдает, примеривается.

— К чему бы ему примериваться? — успокоила ее Анна Петровна, зная подозрительность старушки; она настолько не верила людям, что после гостей пересчитывала ложки и вилки, не унес ли кто.

— Не подняли, стало быть, Наташу до анжинера, не нашлось на всем заводе, — сказала Лукерья Панкратьевна. — А как учили ее, сколько подметок она на танцах истоптала!..

— За подметки зря упрекаешь, — посовестил ее старый крестьянин. — Живой человек. Вот упокойнику — другое дело, ему негде сносить. Анжинер не попался, и хорошо, Лукерья. Анжинеру что: поиграет, потешится, да и был таков!

Деревенский гость, стриженный в скобку, задремавший было под журчанье беседы, тоже вмешался:

— Ежели строг, ничего. Хвоста бабе не крутить — далеко убегить.

Потом тетушка подобрела и принялась хвалить жениха, а то, чего доброго, разнесут деревенские славу по всей Калужской области; как-никак еще двух лет не прошло, а Николай уже поднялся на два разряда, учиться хочет, готовится в институт. Учение осилит, здоровый, года нестарые, если инженером не станет, то на мастера добьется. А если запишется партейным — и директором может...

Двоюродные сестры прислушивались из другой комнаты к разговору; они окончательно успокоились после того, как успокоилась мать. Сестру они любили за отзывчивый характер, за доброту и просто как подругу детства. Возможно, и завидовали ей, но не настолько, чтобы желать ей зла.

Анна Петровна простилась, спустилась во двор и зашла к сестре, в ту квартиру, где приготовили комнату для Наташи. Комната была оклеена обоями, помыта и пока пуста. Муж сестры занимался сборкой радиоприемника и не стал мешать сестрам обсуждать важное событие. С одеялом дело пока не ладилось: не успели достать сатин и вату. Решили поторопиться и на этом расстались.

Анна Петровна пешком дошла до Петровского парка. Вели проходку шахты для метро открытым способом. Анне Петровне пришлось перебираться через отвалы по дощатым мостикам, скудно освещенным лампами. Дома муж встретил ее с намыленными щеками, обычно он брился на ночь, чтобы утром поваляться лишнюю минутку в кровати.

— Принесли приклад на одеяло, — сказал он. — Вон сверток.

— Кто принес? Николай?

— Нет. Какой-то другой, незнакомый парень. Не назвался...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Николай готовился к переезду. До чего же скромно он выглядел как жених! Все его имущество легко уместилось в одном чемодане. Шинель и непромокаемый серый плащ, купленный по талону, можно перекинуть на руку. С регланом, дарованным Жорой, надо было расстаться, оставить ему также ботинки и зимнюю шапку.

— Зайдет Георгий, пусть заберет, — сказал он Насте, посвященной в его планы.

— Взял бы с собой, — посоветовала она. — Жора за ними не постоит. Да и обидится...

— Нет, Настенька, вы же знаете, как все у нас сложилось... Кроме того, попрошу передать ему деньги. Занимал у него в разное время.

Настенька пересчитала деньги.

— Все едино прогуляет. А тебе в самый бы раз.

— Передайте, Настенька, и скажите ему большое от меня спасибо. Он и плохой и хороший.

Расставаться с общежитием было нелегко. Привык и к дворику с шершавыми стволами лип, и к немцам, к их неслышному кропотливому быту, вежливости и предупредительности. Привык к ребятам, к семье Ожигаловых.

Фрида Майер поздравила Николая, подарила ему саксонскую чашку и шелковый платок для невесты и изъявила желание быть крестной матерью их будущего ребенка.

В цехе тоже узнали о женитьбе; отнеслись запросто: затея нехитрая. Кто-то заранее поздравлял, кто-то подтрунивал, а в общем, каждый был занят своими заботами. Фомин ходил мрачный, и с ним в такие минуты лучше не заговаривать. После случая с Квасовым Фомин изменился даже внешне: стал суше и строже, редко появлялась на его лице улыбка. Ожигалов почему-то откладывал его отчет на бюро, и это тоже нервировал Фомина.

Личные судьбы складывались как-то независимо о воли коллектива и помимо его участия, и даже «красные свадьбы», устраиваемые на таких заводах, как «АМО» и бывший «Дукс», все же только формально выражали заинтересованность коллектива. По-прежнему требовали план, и только план. Призывами пестрели стены. Все внимание было приковано к общественному труду; и в этом равнодушии общества к личной жизни людей была своя закономерность: техника по-прежнему решала все.

Но были родные в Удолине и Марфинька. Им, конечно, не безразлично. Полагалось бы спросить совета у родителей или хотя бы известить. Николай подумал и отказался от этой мысли. Если они приедут, то не одни, потянутся родственники. Селяне понимают толк в свадьбах, вот тут-то и осрамишься: не только накормить и напоить, посадить их некуда.

Сознавая, что поступает дурно, Николай все же решил ничего не писать родителям. А Марфинька? Третий день сестра на бюллетене: прихватила сверлом мякоть ладони. Рана была несерьезная, и Марфинька радовалась тому, что наконец-то может осмотреть Москву, побывать в парках и в Третьяковке. Там она долго стояла перед «Аленушкой» и «Неравным браком». Они ей понравились куда больше, чем казнь стрельцов и разные сражения и битвы.

Марфиньке хотелось повидать брата, ее тяготило чувство собственной вины перед ним. Сама она так и не сумела определить свою судьбу, плыла, как по течению, зажмурив глаза и стараясь ни о чем не думать, чтобы не было страшно. Встретилась она с братом будто случайно, подгадав час, когда он приходил в столовую пообедать перед ночной сменой. Она знала его любимый столик; за этим столиком она не раз обедала с братом и Жорой.

Николай, посадив возле себя Марфиньку, заказал два обеда по дополнительным, «ударным», талонам. По ним кормили лучше, давали мясо или рыбу.

— Я уже обедала, Коля.

— Еще раз пообедаешь. Ничего. Перебиваешься?

— Лучше стало. — И поспешила добавить: — Мама прислала картошечки. Хочешь, вам отделю?

— Спасибо, Марфинька. Только почему не мне, а вам?

Он с непроницаемым видом ожидал ее ответа. А она, просияв от того, что наконец-то он назвал ее по-прежнему Марфинькой, повторила с улыбкой: