Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

Квасов, независимо от своего желания или воли, подтолкнул, ускорил объяснение между Николаем и Наташей: они не только почувствовали силу взаимной любви (это чувство открылось им раньше), но и необходимостью жить вместе, поддерживать и отвечать друг за друга. Решение их созрело без помощи свах и сватов и было свободно от мелочных, эгоистических расчетов, оскорбляющих чувство любви.

— Я не могу жить без тебя... — сказал Николай строго и не стесняясь столь торжественных слов. — Никого у меня нет, кроме тебя, Наташа.

Она ответила ему такими же словами, не думая о том, как сложится их судьба и что их ждет впереди. Он поцеловал ее, не стесняясь людей, сидевших на скамьях Петровского парка.

Солнце освещало лицо, волосы, шею Наташи. Она не боялась яркого света и не уклонилась от поцелуя Николая.

— Сейчас мне очень хорошо, — сказала она. — Я забыла все дурное, все тяжелое, что было в моей жизни...

От парка ответвлялись так называемые дворцовые аллеи. Домики в этих коротких переулках будто вырезаны были из дерева старинными русскими мастерами. Туманное сияние поднималось над домиками и садами — дышала, испарялась земля. Окрепшие молодые скворцы бегали по коротко остриженной траве, выискивали себе пищу.

— Мы будем жить у меня.

— У тебя? Где же?

— В моей комнате. Сейчас ее занимает сестра. Она перейдет на другую половину. — И, заметив замешательство Николая, заговорила быстрей: — В моей комнатке всего восемь метров. Одно окно. Зато мы будем жить отдельно. Ни от кого не зависеть...

Николай сказал, преодолевая смущение:

— В нашей стране, в далеком будущем, молодоженам будут вручать ключ от квартиры. И тогда исчезнут все помехи. Никто не станет уродовать, обмещанивать жизнь. И старушки не будут встречать тебя исподлобья, словно врага.

— Если ты намекаешь на тетю, то это неправда, — обиделась Наташа. — Она отзывчивая женщина, хотя по виду строгая. Сколько родственников она обласкала! И сейчас из деревни куда? К ней. Живут по неделям, по месяцам. Никого не прогнала.

Она смотрела на него открыто, положила руку на его плечо. На ногтях — свежая краска; от нее знакомый по заводу запах ацетона или цапонлака.

— Тебе известно такое украинское слово — приймак?

— Нет.

— Приймак — это муж, приходящий в дом жены. В селах на приймаков смотрят косо.

— Понимаю...

Серый дрозд повозился в траве возле куста, важно перекочевал дальше. С шоссе доносился треск мотоциклов, слышалось дыхание тяжелых машин.

— Даже само слово «приймак» тебе не подходит, — усмехнулась Наташа. — Я представляю себе приймака плюгавым человечком, опутавшим женщину, чтобы как-нибудь перебиться в жизни. А ты совсем не такой. Ты — хозяин! Давай лучше помечтаем... В нашей комнатке уставится кровать. Дальше... — Она загнула мизинец. — Может быть, еще вместится маленький-маленький столик. А если шкаф? Нет.

Шкаф требовал и лишних денег, и места, и, конечно, вещей, для коих он и предназначен. Самая необходимая мебель — это кровать. Как-то, проходя по Петровке, Наташа случайно зашла в магазин и узнала, что кровать с никелированными шарами стоит девяносто рублей. Возле кровати они решили положить коврик — у Наташи был такой на примете. «Представляешь, Коля! Вскакиваешь утром, спускаешь ноги с кровати — и на тебе, коврик!» Поговорили и о тумбочке и о безделушке. Их запросы были скромны, а вкусы определялись средой. О существовании многих красивых и удобных вещей они просто не знали, и не станем упрекать их в бедности воображения. Полюбуемся на их главное богатство: на молодость — сокровище, которому нет цены, но которое тоже уплывает, и всегда безвозвратно.

Прошло три дня. Во вдовьем доме Лукерьи Панкратьевны горели три электрические лампы — случай уже сам по себе исключительный. Вся семья была в сборе. Настроение — взвинченное. Тетка сидела с опухшими, покрасневшими глазами и строго сжатым ртом, придававшим неприятное выражение всему ее морщинистому лицу. Двоюродные сестры, одна старше Наташи, вторая — пятнадцати лет, тоже плакали, потому что плакала мать, и им было жаль ее, хотя они не видели особой причины для слез. Старший брат служил в армии, и о нем только причитали: «Ах, если бы Миша был дома!» Конечно, ничего не изменилось бы, если б молодой красноармеец с петлицами на шинели (как это было изображено на фотографии, висевшей на видном месте) сидел сейчас в деревянном домике на московской окраине, а не в кирпичной казарме в далеком сибирском городе. Три крестьянина, дальние родственники Лукерьи Панкратьевны, гостившие по второй неделе и закупавшие в столице для домашнего обихода ситцы и селедку, опустошали медный самовар «Т-ва братьев Баташевых». Судя по медалям на самоваре, их великорусские изделия премировались на международных выставках и поставлялись ко двору его императорского величества.

Когда, зайдя в комнату, старшая сестра Наташи, Анна Петровна, предложила выстегать для молодых одеяло, ее встретили холодно. Тетка мгновенно исчезла в кладовой, а дочери ее отвернулись к окну и принялись мокрыми от слез пальцами лениво рисовать на стекле зайчиков.

— Из-за свадьбы? — догадавшись, спросила Анна Петровна, решительная и здравомыслящая женщина, работавшая на фабрике готовых изделий и знаменитая в семье тем, что вступила в партию по Ленинскому призыву.

Дальний родич отодвинул чашку от краешка стола, вытер ладонь о штаны и подал ей распаренную негнущуюся руку.

— Наташка сообразила замуж, а тетке не нравится, — сказал он без всякого выражения.

Анна Петровна присела на сундук, кивнула остальным и вздохнула.

— Решила — значит, решила. Нечего нюни распускать. Неволить не станешь...

Второй родственник, помоложе, курносый и мускулистый, сказал:

— Ясно, неволить нельзя, а ведь каждому норовится. Когда в Расее отменили крепостное право? Семидесяти пяти лет не прошло.

— Ты к чему это? — думая о другом, спросила Анна Петровна.

— Зараженная кровь в Расее, вот к чему! Каждый норовит либо бунтовать, либо неволить: середины нет...

Мысли его понять было трудно, он произносил невнятно и главным образом из-за хитрости, чтобы в нужную минуту легко откреститься от них; но еще потому, что разговаривал, держа на языке кусочек сахара, шепелявил. Потные его волосы, будто смазанные маслом, были острижены по старинной моде, под горшок; на крутую грудь с панцирными мускулами спускался на медной цепочке новоафонский крестик; косой ворот сатиновой глинистого цвета рубахи был расстегнут и откинут на плечо.

Тетушка закончила возню в кладовой, вышла оттуда спиной и, не глядя на гостью, прошмурыгала в столовую, в ту комнату, где у окна сидели ее дочки.

— Не нравится... — сказал первый крестьянин, наливая чашку из журчащего краника. — Присаживайся, Анна, вода — вещь не вредная.

Третий крестьянин, с виду хилый старичок, с ушами, заткнутыми ватой, в дешевых портах и сапогах с выпущенными ушками, положил на газету селедку, которую он сосал со спинки беззубым ртом. Вытащив вату из уха, повернутого к Анне Петровне, он спросил, наклонив голову, чтобы лучше слышать:

— Правильно говорят, Анна, что твой Олег получил мандат травить вредителей? Лукерья объяснила позавчера, будто создано таксе обчество и твоему мужу вручили мандат, а?

— Тетка наговорит, слушайте ее. Создано общество акционерное по борьбе с вредителями сельского хозяйства. ОБВ называется.

Полностью расслышав сказанное, старик остался доволен, на лице его отразилось желание продолжать беседу.

— Вот-вот! Значит, правильно говорили. Стало быть, тех, кто в колхозы загоняет силком, травить будут? — Он придвинулся вплотную и вынул вату из второго уха. Едкое любопытство, по-видимому, всецело овладело им. — Чем же их будут травить, вредителей крестьянства? Газом, стало быть? Аль сухой химией, порошком?

— Завяжи язык, дед, — опасливо остановил его молодой, остриженный в скобку. — Ты из-за юродивости дуришь, а нас всех — в Бутырки. Анна — партийная, а ты ей что? Ведь она обязана все на нитку низать, докладать кому следует...

Старик отодвинулся, сунул вату в уши и принялся как ни в чем не бывало за ту же селедку, а Анна Петровна поднялась и прошла в третью комнату. Оттуда доносились возбужденные голоса тетушки и Наташи.

Лукерья Панкратьевна не отпускала собравшуюся уходить племянницу и точила ее с унылой стариковской дотошностью. Однотонный плаксивый речитатив и весь вид старой маленькой женщины в затрапезном одеянии убийственно действовали на молодую девушку. Она принарядилась, надела тонкие чулки и замшевые лодочки. Кажется, она готова была на все, на любые уступки, лишь бы поскорее избавиться от этих причитаний и сетований.

— Анечка! — Наташа обрадовалась сестре и бросилась к ней. — Скажи тете сама. Я не понимаю, чем ее разгневала, чем обидела... Аня, скажи ей, ведь рано или поздно...

— Теперь она муженьку понесет получку, — твердила тетка с исступлением. — Учила ее, учила, на ноги поставила, а теперь куда она понесет деньги?