Гамаюн — птица вещая - Аркадий Первенцев

— Нет, — Квасов провел по лицу теперь уже ладонью, — с гадами иначе не поступают. Спасибо, Фомин...

И крупными шагами, не глядя ни на кого, вышел из конторки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Вечером этого же дня Муфтина, сгорая от нетерпения поделиться новостями, появилась в квартире одной из своих институтских подруг. Эта большая квартира перешла к подруге после смерти ее отца, уважаемого ученого, имевшего персональную броню на жилплощадь.

Коммунхоз все не решался провести уплотнение. Пока он раскачивался, институтская подруга, такая же, как Муфтина, перезрелая девица, держала «салон догнивающих настроений». Так окрестил сборища у подруги Павел Иванович Коржиков, или «кузен Серж», как почему-то называли его в этой среде. В тридцатые годы некоторая часть интеллигенции чувствовала, что стоит на зыбкой почве.

Не все примирились с новыми порядками, не всем пришлось по душе демократическое переустройство общества и нигилистическое отношение к прошлому России: в те годы не вспоминали ни Петра, ни Александра Невского или Кутузова. В провинции старая интеллигенция окрепла раньше, она легче преодолевала предрассудки. Там открывалось широкое поле практической деятельности, народ и его деяния были как-то ближе. А в столичных городах еще много оставалось непроветренных уголков. Впрочем, нужно сказать, что подруга Муфтиной была женщина абсолютно аполитичная и, устраивая свои сборища, не преследовала никаких антигосударственных целей. Она жеманно называла себя современной Авдотьей Панаевой, была любезна и предупредительна и даже не очень корыстна.

Если глядеть со стороны, то с гостями в салоне новоявленной Авдотьи Панаевой происходили удивительные метаморфозы, смешившие такого трезвого скептика, как Павел Иванович Коржиков. Рядовые тишайшие совслужащие превращались здесь в стремительных и ядовитых хулителей всего сущего. Деловоды (так называли тогда делопроизводителей), экономисты средних талантов, представители учрежденческой серятинки считали своим долгом заочно просвещать массы и очно друг друга, спорить по важнейшим вопросам политики, не признавать Чичерина или Литвинова, свободно вращать глобус и диктовать свои законы человечеству.

И это было тем более нелепо и убого, тем большую вызывало брезгливость, что люди, собиравшиеся в одном из переулков Арбата, сами-то были совершенно ничтожны как личности. Если они пили водчонку, то в складчину; в карманах приносили пяточек сосисок или парочку огурцов и при этом всячески подчеркивали свою щедрость; из соображений экономии пили презренный чай, не отваживаясь раскошелиться на почти недоступный кофе; в те времена отечество ввозило из-за границы станки и машины и не могло позволить себе роскошь импортировать колониальные товары. На двух ломберных столиках, оставшихся в наследство от умершего ученого, большого любителя карт, играли либо в преферанс, либо в азартную «трынку»; ставки были ничтожные, риск копеечный.

Современные ценности как материального, так и нравственного порядка были им непонятны. Убогость мышления, узкий охват перспективы, в конце концов, им самим не приносили ни пользы, ни морального удовлетворения; все совершалось помимо их воли и вопреки их прогнозам. Их совместные или разрозненные усилия напоминали попытку остановить без помощи рубильника ротор или маховое колесо. Но в этом небольшом салоне, в четырех стенах, при зашторенных окнах, им казалось, что они — сила, что от их чревовещаний может произойти польза или перемена в самой структуре эпохи.

Среди этих самоопустошаемых людей выгодно выделялся Павел Иванович Коржиков: отнюдь не осанкой (ему ли соперничать с бывшими конногвардейцами, ныне бухгалтерами или архивариусами!), и не бывшими званиями (кроме гражданина, ему нечего было добавить к своей непримечательной фамилии), и не эрудицией (возможно, он скрывал ее, оставаясь молчаливым слушателем при любом столкновении мнений). Но Коржиков был окружен некоей тайной. Он всегда сохранял ровное расположение духа, не открывался собеседникам. И эта загадочность импонировала романтической неудачнице Муфтиной.

«В нем что-то есть, — нашептывала она своей подруге, жившей в более реальном, чувственном мире. — Таким я представляю себе Савинкова. Нет, нет, конечно, не внешне — Савинков напоминал демона, — а внутренне, в его скрытом ореоле. Ты заметила, любознательность Коржикова никогда не переходит в вульгарное любопытство. С ним интересно делиться своими мыслями, он глубокий, умный, сосредоточенный». Подруга отвечала заученно: «Дусенька, я обожаю тебя, ты всегда остаешься сама собой. Как я завидую твоей цельности, дорогая моя Муфточка!» И спешила, она постоянно спешила к своим обязанностям хозяйки дома.

В этот вечер Коржиков явился гораздо позже обычного. Отвесив общий поклон и поцеловав руки дамам, он по возбужденному лицу Муфтиной сразу же догадался, что она чем-то «переполнена». Вытащив из кармана греческие маслины, завернутые в пергаментную бумагу, он с учтивым поклоном передал их хозяйке, а та, развернув пергамент, закатила глаза в подобострастном восторге.

— Маслины? Неужели? Настоящие греческие? Они пахнут Сицилией!

В Сицилии хозяйка салона никогда не была и, пожалуй, не сумела бы указать на карте Грецию, хотя и воспитывалась в привилегированном учебном заведении.

Коржиков знал все недостатки хозяйки салона, но не показал виду, что знает их, покорно улыбнулся, открыв искусственные, слишком белые и слишком ровные, зубы и сказал:

— Они (имелись в виду маслины) созревали для вас на древних оливах...

Муфтину покоробило, когда ее подруга с милой непосредственностью отняла Сицилию у Муссолини и подарила ее Венезилосу, но Коржиков остался верен себе и не обидел замечанием запутавшуюся женщину.

— Вот этим вы еще больше импонируете мне, — сказала Муфтина, когда Коржиков присел возле нее и, вытащив платок, вытер вспотевшую под шляпой макушку.

— Благодарю вас, — ответил Коржиков и зрачок в зрачок, словно граф Калиостро (как подумала Муфтина), посмотрел на нее. — Вы хотели со мной поделиться чем-то важным... — И он назвал ее по имени и отчеству.

— Да. Безусловно, — начала она взволнованно. — Я, Павел Иванович, стала свидетельницей кошмарного случая... Возможно, я нахожусь в плену собственных эмоций, но это симптоматично для них... для тех... Вы понимаете, кого я имею в виду? — Коржиков кивнул головой и подвинулся к ней ближе вместе со стулом; на лице его отразилось сосредоточенное внимание.

Муфтина глубоко вздохнула, поправила кокетливым жестом локон, будто случайно упавший на лоб (она возилась с этим локоном не меньше двух часов, прежде чем добилась, чтобы он случайно падал на лоб), и стала подробно рассказывать о поразившем ее случае. Чувствуя живую заинтересованность Коржикова, она не жалела красок и не замечала, что собеседника трогали не ее эмоции, а голые факты. Интерес Коржикова обострялся тем, что Павел Иванович знал Квасова, хотя избегал встречаться с ним по целому ряду соображений. Но о них он не считал нужным распространяться перед этой экзальтированной особой.

Когда Муфтина закончила и, приложив одну руку к груди, выпила полстакана воды, Коржиков успел принять безразличную позу.

— Вы разрешите курить? — Вытащив портсигар и щелкнув крышкой, он предложил папиросу своей даме.

— О нет, нет! Не соблазняйте, Павел Иванович. Никогда не курила, хотя иногда так хочется забыться, одурманить себя!

— М-да... — многозначительно протянул Коржиков. — Меня взволновал и озадачил ваш рассказ об этом рабочем. Неужели начальник, коммунист осмелился его ударить?

— Ударил!

— И мастер останется безнаказанным?

— Уж не знаю, Павел Иванович. — Муфтина пожала плечами. — Если Квасов поднимет шум, то, конечно... Но Квасов не поднимет.

— Неужели он такой забитый, невежественный?

— Что вы! Квасов — это сгусток протеста. В нем бурлит возмущение России, скованной, опрокинутой навзничь.

— Но она вывернется?

— Кто?

— Россия, опрокинутая навзничь?

— Если соберется много таких, как Квасов, — да! — Муфтина сама не ожидала от себя столь безапелляционного вывода.

В это время за преферансом обсуждали «падение» Парранского, некогда тоже посещавшего салон. Говорил представительный, властный старик с аккуратно подстриженной седой бородкой и алыми молодыми губами.

— Я с ним учился, если хотите знать, и я уже старец, а он прыгает козликом.

— Почему же? — спрашивал партнер, только что открывший карты и глубокомысленно соображавший, можно ли получить лишнюю взятку на трефового валета. — Может быть, Андрей Ильич прибегает к этому, э-э, как его, китайскому снадобью... женьшеню?

— Нет, он просто подлец! — провозгласил старик. — Подлецы хорошо сохраняются до глубокой старости. Их ничто не волнует. Сегодня они продаются одному, завтра — другому.