Обнаров - Наталья Троицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Смирно! – рявкнул он, и голос полетел эхом в гулкой ночи. – Равнение на середину!
Подполковник шагнул к Обнарову, взял под козырек.
– Товарищ майор, позвольте от лица всего личного состава сорок восьмого отделения милиции сердечно поздравить вас с рождением сына! Майор Разов для нас всегда есть, был и будет примером служения долгу, примером чести и мужества! – он улыбнулся, тепло и просто, и уже проникновенным, а не казенным голосом продолжил: – Константин Сергеевич, мы искренне рады за вас. Вы – настоящий! И опер ваш Миша Разов – настоящий. Он живой. Он как мы. И он пример для нас, потому что всегда помнит о долге и чести. Мы желаем здоровья и счастья вашему сынишке, и жене, и вам. Примите, пожалуйста, от нас в подарок этого пса. Пусть он стережет счастье в вашем доме!
Кто-то вручил Обнарову тяжеленный букет роз. Обнаров растерянно и растроганно смотрел на ребят.
– Андрюха, это называется «тихо посидели»! Спасибо! Спасибо, ребята! Спасибо вам! Не ожидал. Тронут до глубины души! Это самый дорогой подарок в моей жизни. Ей-богу! Вот ради таких моментов я готов жить и работать!
Милиционеры одобрительно зааплодировали.
– Константин Сергеевич, вот гитара! – старший сержант Орешкин передал гитару Обнарову. – Как вы приказывали. Пожалуйста, спойте нам что-нибудь. Вы так поете здорово!
Обнаров взял гитару, пробежал пальцами по струнам, чуть подстроил и, присев на парапет, запел. Он пел об офицерской чести, о мужестве, о дружбе, он пел о трагических моментах в их нелегкой и опасной работе, он пел о них и, конечно же, он пел о любви и о той, единственной, что всегда ждет и примет и на коне, и в рубище.
Домой возвращались уже под утро, сидя в обнимку на заднем сиденье милицейского «Форда», с гитарой, цветами и огромной игрушечной собакой на коленях. Сзади с «мигалками» тянулся почетный эскорт.
– Костик, счастливый ты мужик! – сказал Шалобасов.
– Да.
– Все легко у тебя и красиво.
– Да!
– Не боишься?
– Не-а.
– Честно?
– Андрюха, у меня же сын родился! Теперь мне сам черт не брат!Пузатый хрустальный графин с водой стоял на окне. Пробившийся сквозь густую листву луч солнца упал на хрусталь графина и разлетелся по комнате мириадами крошечных радуг. Семицветные зайчики скользили по стене, по потолку. Тая сосредоточенно наблюдала за ними.
В палату постучали, дверь осторожно приоткрылась.
– Приве-е-ет!!! – радостно протянул Обнаров и вошел внутрь.
На нем был белый халат, надетый поверх футболки и джинсов, на ногах поверх обуви ядовито-голубые бахилы. Он бегло осмотрелся.
– Хорошая палата. Молодец Сабуров. Как ты, Таечка? Чего грустная? Рассказывай!
Он поставил пакеты с фруктами и поцеловал в щеку жену.
– Как ты себя чувствуешь?
Тая молчала. Она по-прежнему сосредоточенно следила за солнечными зайчиками на противоположной стене.
Обнаров осторожно погладил ее по щеке, поцеловал в краешек губ.
– Ты сегодня очень хорошо выглядишь. Как ты спала?
Жена молчала.
Он взял ее руку, легонько сжал, погладил пальчики.
– Таечка. потерпи еще пару дней. Сабуров сказал, что тебе будет много лучше. Ты будешь гулять. Пойдем с тобой в парк. Ты знаешь, оказывается у этой клиники очень неплохой парк. Помнишь Елисейские поля и совершенно удивительные парки? Мы с тобою бродили, взявшись за руки, наслаждались поздними цветами, счастливые до неприличия!
В ее глазах заблестели слезы.– А у нас банальная жара, – он тут же переключился на другую тему. – Город стоит. На МКАДе, у Рублевки, опять пробка. Сорок минут простоял. Сколько раз говорю себе, не езди через запад, все без толку. Хочешь сэкономить десяток километров, а на деле теряешь два часа… Как в такую погоду хочется на наш «необитаемый остров»! Привезу вас домой, и вместе поедем. Егорке надо…
– Прекрати! – взорвалась она. – Хватит!!! Я не могу этот бред слушать!!!
Тая закрыла лицо руками, отвернулась.
– Стоп! Что случилось? Таечка, милая моя, поговори со мной. Ты же знаешь, что мне ты можешь рассказать абсолютно все. Тебя кто-то обидел? Ну, повернись ко мне, хорошая моя, умница моя! Ты же мне такого сына замечательного родила! Ты просто героиня! Я горжусь тобой. Расскажи мне, что тебя беспокоит? Что приключилось такое страшное? – он присел на краешек кровати, склонился над ней, поцеловал.
Тая ухватилась за воротник его халата, притянула мужа к себе и, уткнувшись в его грудь, заплакала. Она плакала горько, навзрыд, и он не знал, как это прекратить. Нет, это был не каприз, навеянный прописанными уколами. Что-то случилось. Он это чувствовал. Обнаров молча гладил жену по голове, по побелевшим от напряжения рукам и не смел что-либо сказать.
– Егорушку… Егорушку мне… не дают… – всхлипывая, едва переводя зашедшееся дыхание, выговорила она. – Грудью кормить запретили. У меня же молока – море! Почему, Костя? Что они делают? Так же нельзя! Это бесчеловечно! Они говорят, что я еще слабая. Если они думают, что я сыночка уроню, пусть дадут мне бутылочки, я буду молоко сцеживать, я буду из соски его кормить. Костя, они его унесли и не дают мне! Не дают!!! – и Тая опять заплакала, в голос.
Усилием воли Обнаров подавил тяжелый вздох, крепко обнял жену, погладил по голове.
– Что ты ревешь, рева-корова? Сразу не могла мне сказать? Я сейчас пойду к доктору и все выясню. Перестань плакать. Если эти перестраховщики решили таким образом тебя «поберечь», я от этой больницы камня на камне не оставлю. Все! Все! Тая, успокаивайся! – он легонько тряхнул ее за плечи, отстранил, заботливо поправил подушки, водой из графина намочил край полотенца, подал. – Давай-ка, вытирай нос. Чтобы к моему возвращению была вновь хорошенькой! – строго добавил он.
Обнаров шел по коридору к кабинету Сабурова, и его не покидало ощущение, что вчерашний день еще не окончился, а тянется, тянется, тянется, выматывая последние силы и нервы.
Вот и кабинет № 26. Он постоял перед дверью, потом, точно собравшись с силами, постучал.
– Входите, входите! – раздался ободряющий голос Сабурова.
«Черт бы побрал эти больницы!» – раздраженно подумал Обнаров и толкнул дверь.
Склонившись к столу, обхватив голову руками, Обнаров сидел так уже минут пять. «Ну, почему? Почему? Почему? Почему?!» – билось, ударяло в виски. Он крепко зажмурил глаза, он до скрежета сжал зубы. Чувство какой-то чудовищной несправедливости полынной отравой разлилось внутри и жгло, терзало, разъедало, уничтожало то доброе и радостное, что еще утром жило в нем. Он запустил пальцы в волосы, до хруста сжал. Из груди вырвался какой-то звериный хрип. Злоба, лютая, черная накатила, сломала.
– Будь ты проклят!!! – прошипел Обнаров и врезал кулаком по столу.
