Обнаров - Наталья Троицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я сейчас из соседней палаты принесу.
– Потом проводишь его к сыну. Скажешь, я разрешил. Поняла?
– Поняла.
– Я пойду, Константин Сергеевич. Извините, дела. Если понадоблюсь, первый этаж, двадцать шестой кабинет. Марина будет находиться возле вашей жены постоянно. Не волнуйтесь. Она хорошая медсестра.
– Спасибо вам.
Они пожали друг другу руки.
Медсестра принесла Обнарову стул, сказала:
– Я в коридоре, на своем посту буду. Мне надо в карточке записи сделать. Оставлю вас.
– Спасибо.
Он поставил стул так, чтобы можно было быть совсем рядом, держать ее за руку, коснуться ее щеки, чутко слышать каждый её вдох. Он смотрел на жену измученными глазами. В его взгляде сейчас было столько боли от того, что он, здоровый, сильный мужик, сейчас абсолютно ничем не может помочь ей, хрупкой, любимой, единственной, не может взять себе ее боль, ее страдание, ее испытание. Эта боль жгла сердце, терзала душу.
Тревожно всматриваясь в ее лицо, он осторожно, дрожащими пальцами коснулся пальцев ее левой руки, лежащей поверх одеяла. Жена спала, никак не почувствовав этого прикосновения. Тогда он накрыл ее прохладную ладонь своей горячей ладонью и легонечко сжал, потом склонился и осторожно поцеловал ей руку.
Он гладил, перебирал ее белые тонкие пальчики, целовал их, смотрел на ее неподвижную маленькую хрупкую фигурку и не мог поверить, как же она родила ему такого богатыря. Осознание, что теперь у него есть сын, что теперь их трое, приходило постепенно. Было и радостно, и странно, и непривычно, что где-то через несколько больничных палат, в отделении для новорожденных лежит, спит, тихонько посапывая, маленький человечек – частичка его самого, частичка ее. Сын… Сын!
Как же трудно дается простое, непритязательное счастье!
Ее пальчики дрогнули. Еще. Потом еще раз. Он отнял ее ладонь от лица. Она смотрела на него из-под густых ресниц полуприкрытых век, и по левой щеке нескончаемым ручейком катились слезинки.
Счастье, радость захлестнули его. Он не мог ничего сказать, потому, что все слова казались ему сейчас такими ничтожно мелкими, полинявшими, не способными передать, что он чувствует. Он крепко держал ее за руку, гладил ее по щеке, стирая слезинки, и счастливо улыбался.
Наконец он овладел собой.
– Спасибо тебе за сына. Четыре сто. Просто богатырь!
Очевидно, услышав его голос, в палату вошла медсестра.
– Так, что здесь у нас?
– Вы маску снимите, пожалуйста, если можно, конечно. Она сказать что-то хочет, – взволнованной скороговоркой попросил Обнаров медсестру, и уже жене: – Потерпи немножечко. Тебе сейчас не надо говорить.
– Николай Алексеевич, Ковалева проснулась после наркоза, говорила медсестра Сабурову по телефону. – Да, хорошо. Я поняла.
Она подошла к Обнарову.
– Константин… Ой, извините ради бога, я отчество не знаю! – ее щеки опять покраснели.
– Сергеевич, – подсказал Обнаров. – Можно без отчества, только делайте же что-нибудь!
– Вы мне мешаете. Пожалуйста, подождите в коридоре.
Он покорно вышел в коридор и через стекло стал смотреть, как медсестра отключает капельницу, аппаратуру жизнеобеспечения, протирает пациентке лицо, проверяет шов, делает какие-то совсем не понятные для него манипуляции на животе пациентки. Затем медсестра подкатила белую ширму и заслонила ею от него жену. Когда же, наконец, ширма была убрана, Обнаров увидел в руках медсестры металлическую ванночку, наполненную скомканными, пропитанными кровью марлевыми салфетками.
– Теперь заходите. Сейчас Сабуров придет.
Обнаров сел на краешек кровати, склонился, осторожно поцеловал жену в губы.
– Как ты?
– Где сын? – очень тихо, но твердо спросила она.
– Сейчас придет доктор, я попрошу, чтобы нам его принесли. Ты молодец! Я горжусь тобой!
– Он в аварии не пострадал?
– Нет! С ним все хорошо.
– Тогда почему ты плакал?
– Я?! – он удивился вопросу.
– Я чувствовала твои слезы на ладони, когда ты держал мою руку.
– Что ты…
Он улыбнулся, опять поцеловал жену.
– Я сейчас страшная, да?
– Страшная? Что ты, глупыш! Ты же знаешь, ты очень красивая женщина, только…
– Что «только»?
– Худенькая очень! Я уже привык к своему толстенькому бегемоту.
Ее бледные губы дрогнули, раскрылись в улыбке.
– Ты больше не уедешь? Мне так плохо без тебя…
– Я буду рядом. Я больше никогда не оставлю тебя одну! Никогда. Слышишь?
Он снова осторожно и нежно стал целовать ее лицо, руки и шептать тихонько, чтобы слышала только она: «Я люблю тебя, родная. Очень люблю!»
– Как вам это понравится?! – громовым голосом возвестил Сабуров. – Не успели родить, уже целуются! Завтра переведем вас в вашу палату, Таисия Андреевна. С ребеночком тоже все в порядке. Педиатр его уже осмотрел.
– Я пить очень хочу. Можно? – спросила Тая.
– А вот Мариша, как раз несет вам воды
– Давайте я помогу.
Обнаров взял у медсестры стакан и, осторожно приподняв Тае голову, стал поить ее водой из стакана.
– Маришенька, отведите Константина Сергеевича к сыну, а я пока Таисию Андревну посмотрю.
Обнаров нехотя поднялся, сжал жене руку.
– Тая, я сейчас вернусь.– Куда вы? Сюда нельзя посторонним! Я сейчас охрану вызову! – строго крикнула медсестра Обнарову, вошедшему в блок для новорожденных.
– Света, нам Сабуров разрешил, – ответила шедшая следом за Обнаровым медсестра Марина. – Это отец ребенка Ковалевой. Сабуров разрешил посмотреть.
Медсестра недовольно хмыкнула, встала из-за стоявшего в дальнем углу коридора столика и нехотя пошла навстречу:
– Что это он разразрешался?! Только грязь мне сюда носите! Смотрите. Сюда, к окну, идите. Второй слева и есть Ковалев.
Медсестра ткнула пальцем в стекло большого, точно витрина, окна и равнодушно пошла назад за свой столик.
За окном в небольшой, ярко освещенной комнатке, стояло семь детских кроваток. В кроватках спали, мирно посапывая, малыши. Обнарову показалось, что они все были похожими друг на друга, точно близнецы, маленькие, сморщенные красноватые личики, одинаковые пеленки, одинаковые одеяльца-конверты. Он смотрел на детей и все еще не мог привыкнуть, поверить, что один из них его сын. Ему было жалко их всех, таких крошечных и беспомощных. Он коснулся ладонями стекла, чтобы лучше рассмотреть, прильнул к нему носом и лбом.
«Второй слева… – повторил он для себя пояснения медсестры. – Господи, когда же он вырастет? Такой маленький!»
Сын зевнул, пошевелил головкой, неспеленатыми ручками. Только теперь Обнаров заметил, что сын был одет в распашонку, которую он купил ему в Лондоне и переслал посылкой с Шалобасовым жене. Нет, он все же был непохожим на других детей, он был похож на него самого в далеком-далеком детстве, это Обнаров помнил по черно-белым фотографиям, которые бережно хранила мать. Личико сына не было красным, как у остальных, оно скорее было смуглым, словно очень загорелым, и волосы были не светло-русыми, как у остальных, а темно-темно-русыми, почти черными, совсем как у него самого.
