Кровавый снег декабря - Евгений Васильевич Шалашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ошарашенный Никитка задумался. Потом, как бы незаметно от окружающих, пощупал свой бок — не толст ли… Действие было замечено и опять вызвало прилив крепкого мужицкого смеха.
— Дядька Семён, — вдруг спросил Никишка. — А как же ты сам-то с каторги бежал?
В землянке повисла нехорошая тишина. Было слышно, как за окошком завывает припозднившаяся метель, чавкает никогда не замерзающий болотный газ и стреляет непрогоревшая головешка в печи. Каждый из разбойников (ну, может, за исключением Никишки) имел за плечами столько зарезанных, застреленных и зарубленных и прочих загубленных жизней, что впору бы повеситься на осине. Но вот человечинкой из них никто не пробавлялся…
— Да так и бежал, — лениво отозвался Семён, почёсывая спину. — Как все. Токмо меня самого с каторги за «поросёнка» выводили. А когда резать собрались, то я сам их и порешил.
— А потом? — требовательно насупился Никишка.
— Что потом-то? — выщерился Семён. — Мертвяков в кусты оттащил, одёжу с их снял да дальше пошёл. Я ведь не зимой, как Ефимка, а летом бежал… А летом-то прокормиться везде можно. Хош у нас, хош в Сибири. Я, бля.., все ноги стоптал, пока до дому дошёл. Три года на каторге, да два года шёл. А дома-то и нету. Матка умерла, а жинка, бл… такая, под любого кобеля лечь готова. Я же когда в избу зашёл, гляжу — детишки некормленные, завшивевшие все. А она, курва, на лавке лежит, подол задрат, а её бобыль один покрывает, как кобель сучку…
— А что же ты, Сёмка, думал, что жинка тебя пять лет ждать будет? — философски заметил Подберёзовик, наливая себе самогон. — Бабы ведь бля… Им лишь бы хрен потолшее да подлиннее…
— Ты-то бы хоть помолчал, гнида, — замахнулся на «поганку» Семён. — Я ведь не к тому, что она скурвилась. Дело-то понятное. Но зачем же при детях-то?
— За это ты их и порешил? — спросил атаман, отбирая у Подберёзовика бутыль и выдирая из цепких ручонок недопитую кружку.
— За это, — понурил голову каторжник, принимая от Егорыча отобранную кружку.
— А давайте-ка, братцы, споем! — предложил молчавший до поры Андрюха. И, не дожидаясь согласия, затянул вдруг:
Солдат в поход собрался. Наелся кислых щей. В походе о6о…ся И умер в тот же день. Трясли его три ночи, Трясли его три дня. И вытрясли три кучи Вонючего г…на.Неказистая песенка, напетая Андрюхой на мотив «Мальбрук в поход собрался», успокоила «робятишек». Атаман же, «приняв» ещё немножко, вдруг запел баритоном:
Стонет сизый голубочек, Стонет он и день, и ночь; Миленький его дружочек Отлетел надолго прочь. Он уж боле не воркует И пшеничку не клюёт; Всё тоскует, всё тоскует И тихонько слёзы льёт.Атаман пел прекрасно. Разбойники заслушались рассказом о страданиях несчастного голубка, потерявшего голубку. А когда Егорыч, допевая песню, очень жалостливо вывел, что «Не проснётся милый друг», даже звероподобный Семён вытер набежавшую слезу, а Подберёзовик заплакал навзрыд.
— Эх-ма, песня-то какая, — отсмаркиваясь, пробормотал Андрюха. — Прямо-таки за сердце берёт! Эх, что же она, дура? Улетела, а он-то, бедненький… Все бабы одинаковы. Улетела-прилетела. А голубочек-то уже того, чик-чирик… Давай-ка, атаман, выпьем ещё.
— Выпьем, други, — кивнул довольный Егорыч.
В ведре уже оставалось меньше половины. Атаман начал прикидывать — обойдётся ли народ остатками или же придётся доставать ещё одно ведро? Был у него кое-какой запасец. Правда, в том ведре был не самогон, а настоящее зелёное вино. Но решил, что на семерых будет довольно. Второе ведро лучше оставить назавтра, на опохмелку.
На следующее утро атаман проснулся первым. В голове — будто черти горох молотят. В землянке воняло ещё гаже. Помимо застарелого запаха пота, несвежей еды и портянок пахло перегаром и чем-то кислым. И точно — в углу, уткнувшись мордой в лужу собственной блевотины, лежал Никишка. «Жив ли мальчонка-то?», — с беспокойством подумал атаман, силясь поднять тело с лавки. Пока пытался, сверху на него что-то закапало. Капля, упавшая на лицо, не могла быть не чем иным, как… «С-сука, убью!», — подскочил-таки Егорыч со своего места. И, уже схватив за шиворот спавшего наверху Подберёзовика, одумался. Где это видано, чтобы ватажник обоссал своего вожака? Пусть даже и по пьянке, пусть и во сне… He-а, Егорыч не зря был атаманом столько лет. И не зря он упасся и от каторги Сибирской, и от пули солдатской. И, что уж там, от ножичка своего же ватажника… Атаман — он на то и атаман, чтобы его уважали и побаивались! «Ладно, — примирительно-злобно подумал Егорыч, — я этой поганке ещё устрою…»
Резкий подскок помог атаману прийти в себя. Печка была остывшей, но холод ещё не чувствовался. За ночь мужики тёплого воздуха добавили…
Егорыч с трудом открыл дверь, заваленную выпавшим за ночь снегом, и с наслаждением вдохнул свежего воздуха. И, пока его никто не видел, помочился неподалёку от землянки, забросав промоины свежим снегом…
Атаман постоял-постоял и почувствовал, как его начинает колотить похмельная дрожь. Взял в охапку несколько поленьев и вернулся в
