Кровавый снег декабря - Евгений Васильевич Шалашов

— Егор-рыч, — проскрипело из угла, где спал Сёмка-каторжник. — Выпить есть? Голову бы поправить…

— Есть-есть, — кивнул атаман, даруя ватажнику надежду на исцеление. — Ты бы пока печь затопил…

— Да ху… с ней, с печью-то. Ты плесни чуток, а я уж потом затоплю, — с трудом сполз со своей лавки Семён.

Атаман со вздохом полез под лавку, вытаскивая оттуда запрятанную ведёрную корчагу. Почему-то там плескалось только с полведра! Куда девалось остальное, Егорыч не помнил. Вчера, вроде бы, под лавку не лазали! А если бы лазали, то ничего бы не осталось. Ладно, хрен с ним!

Атаман с большим трудом сумел разлить зелено вино по кружкам. Семён, расплёскивая драгоценную жидкость, едва-едва донёс её до рта. Егорыч — тоже…

Но всё ж-таки донесли и выпили. Жить стало лёгшее… Повеселевший Семён принялся растапливать печь, а атаман соображать: осталось ли что-нибудь из жратвы? Водка-водкой, а кормить народ нужно. Пошарив по закромам и закоулкам, сумел найти только старый кусок сала да немного крупы. Ну, на завтрак мужикам сойдёт, а потом? Пораскинув мозгами насчёт «потом», Егорыч принялся стряпать. Уже скоро на печке стоял котелок с закипающей водой. Не утруждая себя промывкой (и так сойдёт!), атаман засыпал в кипяток крупу. Пока она варилась, сало было порезано на маленькие кусочки и отправлено вслед за зёрнами.

Атаман и Семён «приняли» ещё немножко, закусив найденным на столе кусочком совсем уж засохшего хлеба. Теперь стало совсем хорошо. К тому времени, пока кулеш поспевал, проснулся и остальной народ. Мужики, продирая сонные глаза, выходили на улицу облегчить мочевой пузырь, а потом спешно вбегали обратно, постукивая зубами от холода.

После завтрака и утренней чарки, налитой атаманом по строго нормированной порции, Егорыч стал отдавать распоряжения:

— Жратва у нас кончилась. Так что кому-то нужно сходить в село, провиянта прикупить.

Взгляд Егорыча упёрся в «гриба-поганку».

— А чегой-то сразу я? — возмутился тот. — Вон, пусть Никитка сбегает, он помоложе будет.

— Вместе с Никиткой и пойдёшь, — «успокоил» мужика атаман. — Чтобы к вечеру оба, как штык были.

— Слышь, Егорыч, а чего бы нам сразу в село не пойти? — озвучил общую мысль Андрюха. — Там бы и пожрали по-человечески, и в баньку бы сходили? А?

— Рано, — кратко обронил атаман. — Вот денька через два-три и пойдём. А пока что — поберечься нужно.

— А чего беречься-то? — с недоумением спросил «первый товарищ». — Царя-то убили, а про губернатора говорят — тоже убили. А исправнику в Череповце не до нас вовсе. Властей-то никаких нет.

— Эх, друг мой разлюбезный, — покачал головой атаман. — Сегодня нет, а завтра — что-нибудь да будет. Не та власть, так другая. Рано или поздно, други мои, какая-нить власть всё равно объявится. И будет она, энта власть, в перву голову разбойничков ловить да по деревьям вешать.

— Так ты же говорил, что не вешают у нас сейчас? — озадаченно спросил Никитка.

— Это я тебе когда говорил-то? В прошлом годе, когда царь был старый. Тогда не вешали, потому что были и закон, и власть. Ловили нашего брата да на каторгу отправляли. Меня вот Бог хранил от каторги-то той. Но сейчас ведь законы-то никто исполнять не будет. А будут развешивать. Понял?

— Ну, это ещё когда будет, — протянул успокоенный Никитка. — Через сто лет.

— Через сто? Можа, и так. А может — завтра. Ежеля мы придём, да прямо сейчас. Кто его знает, может, уже ищут генерала-то нашего.

— Почему генерала? — удивился Подберёзовик. — Вроде бы, чиновник какой.

— Ха, пальтецо-то его где? В тючке лежит? С красной-то подкладкой польта только генералы носят, пусть и статские. Думать нужно… А коли в сёлах уже солдаты? Так что — будьте сторожней! Деньжаток с собой возьмёте чуток. На них всё и купите. А барахлишко — пусть себе лежит, хлеба не просит. Цыган вернётся, ему всё тряпьё и отдадим.

Мужики с минуту осмысливали сказанное. Потом Семён покрутил носом и уважительно произнёс:

— Егорыч, голова! Не чета Ефиму будешь. А ведь тот — башковитый мужик был!

— Умный-то умный, да глупый, — не согласился атаман. — Он ведь что учудил? Грабить, мол, грабим, а убить — ни-ни! Убивать, грит, токмо тех, кто с ножом али ружжом лезут. Грех, мол, невинные-то жизни забирать. И что, где теперь Ефим?

— А что с ним случилось-то? — заинтересовался вдруг Семён. — Слыхал, убили его. А как убили-то? Вроде бы, он от делов-то отошёл?

— Убили-то его по-дурости. Ушёл Ефим от дел. Ну, с барахлишком с кой-каким помогал. Опять же, с бароном цыганским меня свёл, чтобы коней продавать полёгшее было. А я ему, как положено, долю с добычи давал. С бабой-вдовой стал жить, уж и венчаться собрался. А баба та — купчиха из Рыбной слободы. Решил он тоже в слободу податься, а там — либо в мещане, либо в купчины записаться. А потом — куда подальше податься, чтобы никто не спрашивал — откуда, мол, такой купец выискался и с каких таких шишей он капитал заявляет? А чё, записали бы. Купчиха вдовая и разъяснила б: крестьянин, мол, он, да негоже мне, вдове порядочной, за крестьянина замуж выходить. А капитал-то у меня мужний, дескать, остался. Чего не записать-то, коли деньги есть? Там бы, глядишь, записался бы в купечество да и съехал бы потихоньку в другой город. Никто бы и искать не стал да разбираться. Вот в Рыбной слободе, в Рыбинске теперешнем, и пошёл Ефим на ярмарку, как порядочный. А там — хвать его купчина местный. «Стой, — кричит. Так это ж ты, сукин-распресукин кот, меня в том-позатом году ограбил!». А у купчины два брата-амбала, да приказчики…