Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Тут я чувствую запах, несомненно знакомый мне, но настолько неожиданный, что я никак не могу его распознать… И вдруг — словно отдернули занавеску с прошлого: наша старенькая квартирка, я — бестолково-юный, солнечный день, и баба Соня варит капустные листья. Потом она смазывает каждый сливочным маслом и посыпает панировочными сухарями. Ах, как вкусно! Она угощает меня этим удивительным блюдом под неторопливые, задушевные разговоры, которые я уже никогда, никогда не вспомню… Остается только запах… Я больше не сомневаюсь, что это капуста, но здесь! Откуда?

Ага, а вот и она, родимая. Сразу за поворотом хибарка колхозная, со стелющимся ароматным дымком, а дальше за ней — целое поле белокочанной. Хотя, признаться, листья все больше зеленые и какие-то обвислые, растрепанные, как у босяцкой шапки. Но мне уже не до ботанических наблюдений. Скоро совсем стемнеет, а я еще не добрался до места. Иду скорее по извилистой грунтовой дороге, и краски дня меркнут торопливо вместе со мной.

Вот гигантский валун у тропы. В нем древний заброшенный храм «Трех всадников». Рядом белеет облаком «памятный» куст. Ветви его густо унизаны повязанными тряпочками. Я останавливаюсь, и жар ударяет в лицо, сердце колотится… Нужно отдохнуть хотя бы немного, впереди подъем… Отдышавшись, я осеняю себя крестным знамением и вхожу в храм. У самого порога выдолбленная в полу могила… для малютки, крохотная совсем. Теперь она, конечно, пуста, только земля на дне…

Колонны Царских врат обрушены, и алтарь распахнут для глаз. На месте престола только круглое углубление в полу. Задняя стенка обвалилась еще в незапамятные времена, и образовалась дыра, похожая на грубую, вылепленную без гончарного круга чашу…

Я вспоминаю, что, по преданию, в пустующем, разрушенном храме незримо присутствует Ангел. Какая-то благоговейная, щемящая грусть сходит мне на сердце, и я уже не хочу никуда спешить. Я хочу остаться здесь до утра.

В Оптиной пустыни в пору больших праздников, когда случалось стечение народа, нас укладывали спать прямо на полу в Свято-Введенском храме. Значит, можно расположиться и здесь.

Я вношу рюкзак, достаю вещи, ощупываю широкую каменную скамью, вырубленную в стене, кладу на нее сложенную вчетверо подстилку, сажусь и перебираю четки, шепотом повторяя Иисусову молитву. Так хорошо, так тихо на душе, что словами не передать.

Иногда думы наплывают как-то сами собой. Кто они — эти всадники, скачущие на полинялой, поблекшей фреске там — в темном теперь, бесконечно далеком прошлом? Кто он — этот отрок, сидящий на крупе лошади за спиной святого воина? Где упокоились до Воскресения твои маленькие поруганные кости? Чье еще погребальное ложе, не твоего ли отца, темнеет разграбленной ямой там, у стены?.. Вопросы, вопросы… и молчание ответом на них: горячее, мудрое, сокровенное до срока, когда тайное станет явным.

Я прерываюсь, чтобы поесть. На широком пороге стелю покрывало, режу хлеб, ложкой из банки помаленьку черпаю масло подсолнечное, духовитое. Поливаю им хлеб, сверху солю круто… Не бывает еды вкуснее! Запиваю минералкой и радуюсь неизвестно чему: тишине, ночи и, главное, тому Незримому, что пришло безо всякой причины и стоит, улыбаясь вечностью вечной душе.

Собираю остатки трапезы в пакет, ищу, куда бы его поставить, и вот как нарочно — залом в стене, ниша удобная для пакета и для бутылки с водой.

Молюсь после еды вслух, и голос звучит как-то дико поначалу, гулко отдаваясь в тишине храма. Я пою молитвы, какие знаю, и, пообвыкшись, уже не обращаю внимания на голос. Он звучит как бы сам по себе, переплетаясь тесно с теми голосами, что звучали здесь восемь столетий назад. Как ясно чувствуется в эти минуты, что не оборвалась связь времен, что покуда жив народ православный — живет и горит свечой на ветру его православное прошлое. Только бы самим не задуть, ох не задуть бы!

Время от времени я слышу какой-то сдержанный, странный шорох. Наконец не выдерживаю, выглядываю наружу и в сгустившихся сумерках с трудом различаю… ежика! Он шебуршит деловито в листве, останавливается, задумываясь, и, наконец решившись на что-то, убредает, топоча, по тропинке вверх.

Я возвращаюсь в храм и стелю себе на каменной скамье. Тепло от энергичной ходьбы давно улеглось, и пробирает до косточек ночной ноябрьский холод. Я натягиваю на себя всю теплую одежду, но знаю, что этого хватит ненадолго. Не спешу ложиться; сижу в каком-то блаженном умиротворении и, перебирая четки, молюсь. Я вспоминаю Оптину, старца Феодора — «писаку», как он сам себя называл. Почитать бы хоть что-нибудь из написанного им… Я тоже хочу писать. Так хочу, слов нет! Но не получается ничего, и я больше не знаю, что делать. Только в бессильном каком-то, горестном изумлении представать перед Господом и чувствовать, что ничего больше нет, кроме слез.

Я вспоминаю мое наивное, восторженное желание вырубить в скале келью — не для подвигов непосильных, но для малых трудов: будет там стол у окошка, тахта и угол святой с лампадкой под образами. Рядом комнатка-дровяник; в келейке моей печурка в углу. Зимой будут снега лежать белые-белые, а у меня тепло, поленья потрескивать будут в печи. И я, бестолковый, может быть, буду писать. Боже мой, неужели я буду писать?! На все Твоя воля! Слова не вымолвлю, келья в мечтах останется — пусть! Слава Тебе, Боже, за все! Только бы Ты прославился! Ничего больше нет! Все пепел и прах. Одна лишь реальность на свете — реальность Небесного Царствия. Все остальное… не нужно и говорить. Только бы смириться. Господи! Вот что мне не под силу никак. Смириться. Огромное слово. Важное, как Любовь… Что делать?! Страшно бывает, Господи. Не управлюсь я с этой жизнью, не понимаю ее совсем…

Ну да ладно. Что там… всего не расскажешь, только спросить хочу. Чем заменить эти мгновения жизни? Какой мишурой, какими забавами? Да ничем ведь. Ничем не заменишь молчания своего перед величием Слова Божия…

Так молюсь: то словами молитвы, то вслух говорю, то плачу и слез своих не стыжусь. Давно еще понял: человек имеет право на слабость перед святыней.

Помолился немного и стал укладываться спать. Лег на свою приступку, покрывалом укрылся, заснул ненадолго. Холод разбудил. Открываю глаза — темень вокруг, а перед глазами в алтаре дыра — чаша полная. На дне осадком темный уклон горы, а дальше до верха — небо светлое и черный, тонкий узор ветвей. Ветерок набежит — ветви колышутся. Холодно, тихо, и ясно, что скоро минует жизнь. Так хочется не погибнуть!..

Опять начинаю молиться, потом с четками в руках выхожу на воздух. Свежо. Небо чистое-чистое, и звезды на нем пылают ярко. Особенно одна… Я залюбовался. Смотрел и не мог оторваться. Потом решил было идти в гору. Встретился на пути дуб раскидистый, темный. Угрозой от него веет, жутью. Я вспомнил о бесах, и мне стало страшно. Об одном просил Господа, чтобы избавил по немощи меня от страхований, потому что боюсь, не выдержу, испугаюсь сильно… И Господь помиловал, не попустил страхований, разве что самую малость, может быть для смирения.

Я возвращаюсь в храм и дорогой снова любуюсь звездами. Завтра будет солнышко — думаю.

Укладываюсь на своем ложе и так и сяк. Чуть пригреюсь — вздремну. Потом проснусь от холода, встану, похожу, опять лягу, в другую сторону головой; калачиком свернусь, опять задремлю, снова проснусь… и так без конца.

Наконец я понял, что так не усну, и решил постелить на полу. Достал из кармана спички, чиркнул одной — осветил бугристый каменный пол и стал согнувшись ходить, высматривая в колеблющемся, таинственном свете — можно ли здесь прилечь? Спичка погасла, я зажег другую и снова «для верности» прошелся туда и обратно, пока не убедился, что каменный пол чист. Тогда я положил клеенку, на нее свернутое покрывало, лег, шапчонку натянул, чтобы голова не мерзла, под голову рюкзачишко, другим покрывалом накрылся и, подобравшись весь, стал согреваться дыханием. Несколько раз засыпал, потом просыпался; ворочался, искал тепло, но вот заснул крепко и, очевидно, надолго.

Проснулся я оттого, что где-то далеко загудело протяжно, потом завихрило, приблизившись, и вдруг ударило порывом ветра. Сухие листья заскреблись — побежали по каменному полу. Ветер зашумел, поднялся, расходился не на шутку и… хлынул неожиданно ливень. Вспыхнула молния, озарив на мгновение внутренность храма, и почти тотчас же в горах с оглушительным треском рассыпался гром…

Небо хлестало размокшие дороги дождем, но мне было отчего-то все равно, как я завтра пойду по грязи. Я просто лежал и слушал шелест дождя. Было хорошо. Потом снова поднялся ветер, и все налетал с размаху и ударял, врываясь в окна и двери. Шум стоял такой, что спать, конечно, было нельзя, и я ворочался долго, прятал от ветра голову, а он носился как сумасшедший, убегал куда-то и возвращался издалека, чтобы, разбежавшись, обрушиться с утроенной силой. И все же я как-то уснул.

Проснулся, когда уже совсем рассвело. Было тихое серое утро. Дождик накрапывал по временам, но ветер теперь только повевал иногда устало. Своим теплым дыханием он почти совершенно высушил землю.