Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Юноша в бороденке негромким, смиренным голосом обращается ко всем сразу, но так, что услышать могут только ближайшие.

— Ну что, помолимся, братья?.. — кажется, хотел добавить еще и «сестры», но спохватился.

Все встают и начинают каждый на свой манер, фальшиво и невпопад петь молитву, так что получается невообразимая какофония. Я ничего не могу разобрать, пытаюсь уловить тон, вывожу голосом затейливые рулады, но понимаю в конце концов, что пения не будет. Стараюсь, по крайней мере, четко выговаривать слова и все-таки чувствую себя довольно нелепо.

Наконец молитва окончена, и все приступают к трапезе.

Юноша — все тот же, — ссутулившись, стоит в дверном проеме (так, чтобы слышали в обоих залах) и читает приглушенно, размеренно житие митрополита Петра. Когда в трапезной становится слишком шумно, юноша умолкает и ждет. В глазах у него появляется грусть. Но кажется, никто не обращает на его грусть внимания; он останавливается часто и подолгу сокрушенно стоит, склонив голову, молча.

— Дайте, пожалуйста, капусту, — слышу за плечом.

— Это не капуста, а редька.

— Ну редьку дайте.

— Попросите на том столе, у нас у самих мало…

Но через минуту виновато, жалостливо:

— Кто там редечки просил? Возьмите вот…

После трапезы знакомой тропой (словно и не было десяти лет) бреду через лес в скит. Гуськом идут и другие паломники, привычно, по-домашнему переговариваясь вполголоса. Это «свои» — давние… Как мне это знакомо!.. И все-таки я чувствую себя новичком. Что поделаешь? Все меняется…

Гостиница теперь отделена от двора деревянной изгородью. К двери ведет высокое крыльцо, сколоченное из сосновых досок. Поднимаюсь по проседающим, скрипучим ступеням, вхожу… В «предбанничке», в углу, — жестяной вогнутый лист с изображением преподобного Амвросия, старца Оптинского. Еще одна дверь — и передо мной оказывается отгороженная в торце коридора вахтерка с окошечком. Раньше ее не было.

Мне отчего-то делается тоскливо, как будто я пришел устраиваться подсобником на какую-нибудь безнадежно затянувшуюся зимнюю стройку. Как будто все начинается заново…

За вахтенным окошком спокойный, неторопливый человек с выпуклыми печальными глазами. Обращаюсь к нему:

— У вас можно оформиться в гостиницу?

— Я вообще-то этим не занимаюсь… Нужно дождаться иеродиакона Петра. Вот он — комендант общежития, а я просто так — дежурный. Подождите…

Я маюсь в тесном сумеречном коридоре, и все мне кажется здесь каким-то по-стариковски неустроенным, тусклым. Понимаю умом, что что-то со мной не так, но ничего не могу поделать, и от этого становится еще тоскливее.

Из комнаты, шаркая тапками, кашляя, выходят бородатые нечесаные паломники в обвисших «спортивках» и направляются один за другим к чугунному умывальнику в самом темном закутке — под лестницей. Там они плещутся, фыркают, пересмешничают осипшими, грубыми голосами. Все обыденно, просто… как, впрочем, и должно быть в общежитии.

На стене большой щит с пожелтевшими фотографиями: старцы, насельники той — дореволюционной еще — обители. На фотографиях восьмидесятых годов XX века виды разрушенных монастырских строений, запустение и хаос… К противоположной стене прислонен настоящий могильный крест: деревянный, с надписью… Приготовлен он был или снят почему-то с могилы — я так и не понял.

И снова такая тоска в душе, что хоть рви на груди рубаху! Впрочем, я знаю, это они — «супротивники», бесы. Надо перетерпеть, переждать, пока не откроется за беспокойством иное, отрадное чувство. Искушение… Что поделаешь? И это всегда так бывает, когда делаешь что-нибудь против их воли. Тесный путь… Потерпеть надо, и обязательно откроется то, ради чего стоило и ждать, и мучаться, и терпеть… Иначе нельзя.

Еще полчаса томления, и вот наконец появляется комендант — отец Петр. Он вписывает меня аккуратным, твердым почерком в пухлый журнал, забирает паспорт и оформляет на три дня. Номер моей койки — 33.

Я заглядываю в зал, где жил когда-то четыре месяца, и вижу, что и он не тот, что прежде. Посередине перегородка, на дощатой стене в проволочных кругах горшки с чахлой растительностью. Тусклый свет от лампочки-сорокаваттки располагает к хронической меланхолии.

Я понимаю, что самому мне, пожалуй, не справиться и койку № 33 не отыскать. Приходится снова обращаться к дежурному…

Ну вот, теперь разобрался. Оказалось, лежанка моя в нижнем ярусе — прямо напротив двери. Так что спать придется ногами к выходу. Почему-то подумалось: если помру — легче выносить будет. Глупо, конечно…

Я ставлю пакет с вещами в ногах на койку, ложусь поверх одеяла и так забываюсь, погружаюсь потихонечку в сон. Вставать и вычитывать правило в одиночку кажется мне неудобным. Вроде как выпендриваюсь… А вместе, я смотрю, братия не молится… А мы вот молились… тогда…

Ну вот и оправдался… Лентяй!.. Что ты будешь делать?!

Мимо еще долго, кашляя и шаркая тапками, бродят бородатые растрепанные мужики. В помещении — спертый, тяжелый воздух: пахнет потом, грязными портянками, навозом и кожей. Ядреный казарменный дух.

Да, это гостиница не для нуворишей, думаю я сквозь сон, и мне вдруг становится радостно, весело даже оттого, что в Оптиной все по-прежнему и… хорошо все-таки!

Я засыпаю, ворочаюсь, борюсь всю ночь с какими-то нелепыми грезами; под утро забираюсь, озябнув, под одеяло и не знаю, что будет завтра. Не знаю! Не могу даже знать… Рыжий паломник с лицом отчаянного разбойника сказал мне, что отца Илия в монастыре нет. Рыжий сам видел, как он садился в машину и его увозили куда-то вчера вечером.

— Может в это… в монастырь женский уехал. Как его?.. — морщился «разбойник».

— В Шамордино?

— Во, точно!..

Сколько там старец пробудет — никому неизвестно. Может быть, день-два, а может быть, неделю… Мне нужно ждать. Я должен дождаться старца во что бы то ни стало!.. Все. Сплю. На этот раз уж точно…

Будит меня звонок. Все тот же колоколец трезвонит, знакомый, что и десять лет назад. В школах таким первый звонок дают (да и последний тоже). Выпускник идет по кругу, а первоклашка у него на шее (в фартучке белом, с бантами на голове) мотает что есть мочи, не нарадуется: вроде как баловство одно, а никто не ругается — все довольны!

Я вскакиваю на удивление легко. Бодрость во мне зовущая, звонкая. Помню, раньше все не мог на полунощницу проснуться: и хотел, а не мог. Как свинцовые были веки… Просыпал, потом томился, мучался и… снова просыпал все время. Но вот теперь — вскочил!

Одеваюсь быстро впотьмах: набрасываю куртку, шарф запахиваю, натягиваю на уши шапчонку и выхожу из скита.

Ночь глухая. Мороз, тишина и скрип снега… Мощные, в два обхвата, стволы дубов и сосен выплывают из тьмы. Путаница кустов, бойкий подлесок и тропа, которую скорее угадываешь, чем видишь. Чуть оступился, сошел с нее — и тут же провалился по колено в снег. И так — несколько раз…

Я иду на полунощницу, как мечтал когда-то, нащупываю свой путь…

В храме тишина, какая бывает только в Оптиной перед рассветом. Монашеская сокровенная тишина и трепетный полумрак. Огоньки лампад теплятся таинственным светом: красные, синие, зеленые маяки… Людей мало, свечей горящих совсем нет. Я неторопливо, чинно обхожу храм, не заботясь о внешнем, как это бывает, когда людей много. Как покойно, как хорошо на душе!

Прикладываюсь к иконам и снова узнаю, вспоминаю… Вот образ преподобного Серафима Саровского с частицей мощей в левом нижнем углу. У этой иконы я всегда стоял на службах, считал это место «своим». Теперь здесь деревянная резная ограда… На высокой доске запечатлен образ великомученика и целителя Пантелеимона. Я тогда, к стыду своему, и не знал, что это за святой. Но с первого взгляда он поразил меня. Я подолгу стоял, всматривался в светлый, открытый лик, мысленно говорил с ним о многом и никак не мог надивиться своему чувству — что передо мной стоит, слушает меня «настоящий», живой святой!

Но вот начинается служба. Я становлюсь в очередь, заполняю записочки о здравии, упокоении, покупаю и зажигаю свечи, молюсь… Время течет по-монастырски неторопливо. Спешить здесь некуда, вечность не знает спешки…

В какой-то момент братия, сгрудившись, начинает прикладываться к мощам преподобного Амвросия. Народ подтягивается к солее, и я выхожу из своего закутка, пробираюсь ближе к амвону. Вижу, как монахи один за другим склоняются над ракой, отходят в сумеречную глубину и там принимают благословение… у старца Илия. Значит, он здесь! Сердце мое подпрыгивает радостно: старец здесь!!!

В схимническом облачении, бледный, смиренный, он сидит на скамеечке и благословляет по очереди монахов; с некоторыми по обычаю лобызается в плечо и руку. Как же мне подойти к нему… словечко сказать, услышать ответ драгоценный, в душу его вложить… как талант?..

Тревога во мне. Не могу больше ни о чем думать. А вдруг он исчезнет опять, уедет куда-нибудь?..