Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

Я прочитал «Серафимово правило» и впервые на память — «Молитву оптинских старцев». Стал собираться. Сложил одно покрывало, затем другое, взялся за рюкзак и вдруг в листве, которую мне за ночь намело в изголовье, заметил беленький чистый листочек. Я взял его, перевернул… и замер от чувства благоговейного трепета и умиления.

Это была неизвестно откуда появившаяся икона преподобного Амвросия Оптинского!

ОПТИНСКАЯ ЛАМПАДА

Последнее «па» моей актерской карьеры: я приехал в Москву на «елки». Под Новый год Деды Морозы в цене, и я мотаюсь по школам, квартирам, офисам и заводам… Спасибо еще, друзья помогли с халтурой. Кривляюсь изо всех сил, но чувствую, что силы на исходе… Единственная отдушина — дети. Они верят во все и не понимают, что «дядя работает»…

Впрочем, Москва мне очень понравилась, неожиданно, молодостью своей, свежестью морозной, устремленностью… Но вот только куда. Куда?.. Голову запрокинешь, и сердце зайдется от запредельности высоты; обличенный светом не выдержишь — спрячешь лицо в привычные сумерки бытия…

Но и суетой обволакивает Москва легко и просто: как красавица запястьями тонкими обовьет, затуманит голову, повлечет за собой, потянет — и кажется, сам пошел. А куда? В ужасе отшатнешься от близости бездны отверстой!.. Я это чувствую и все время боюсь утратить то самое главное, ради чего и она, Златоглавая, стоит до сих пор.

И я бегу, чтобы еще раз сверить себя со строгостью Неба, за ответом бегу, за воздухом Правды, важнее которого нет ничего на свете. Бегу из Москвы, и сам еще не могу поверить, что в Оптину бегу. В Оптину! Которая давно не только что частичкой, а вдохновением, совестью стала моей души…

Автобус Москва — Сосенский отправляется с Юго-Западной автостанции. Обычный потрепанный, разбитый на российских дорогах трудяга. И водитель веселый ему под стать:

— Эй, братишка, потише там с ручкой!.. Что ж вы все такие здоровые? Двери уже надоело менять…

Я устраиваюсь широко, свободно — один на двойном сиденье — над горячим, как печка, уютно урчащим двигателем. Хорошо!.. Ехать часов пять, и больше не нужно с гуммозным лицом развлекать полуночный, упившийся офис, выплясывать камаринскую под пьяный «базар», подыгрывать неизвестно кому и зачем… Все! Я просто разбрасываюсь душой, валюсь, как в летнее сено — навзничь, — и небо безмолвное плывет надо мной. Я лечу в его объятия и знаю точно, что оно не обманет, примет, избавит от горечи и тоски и ответит на больной, не разрешенный пока вопрос: что дальше?..

«Господи, определи!» — взываю, молюсь и верю, что по милости Божией все обязательно уладится. Скажи мне, Господи, путь воньже пойду[74]. Пойду… Ты только скажи!..

Я закрываю глаза, и сладкая-сладкая истома прокатывается волнами через мое тело. Автобус покачивается мирно, потряхивает, убаюкивает, и я забываюсь: плыву или лечу — не знаю уже и все ликую, радуюсь одной сияющей в вышине мысли: Оптина! Я еду в Оптину!!!

Проснулся я часа через три. Все то же: тепло, уют, автобус катится бойко по заснеженному ледяному шоссе, и невольно диву даешься. В Крыму если выпал снег, да подтаял, да морозцем его прихватило, все — катастрофа! А здесь, в России, хоть бы хны, носятся как угорелые, и думаешь: снег у них, что ли, другой или климат, а может быть, нервы?..

Я протираю запотевшее стекло и, отпуская бродить по опухшему со сна лицу блаженную улыбку, все смотрю и смотрю бесцельно и мирно на проплывающие мимо лесные дебри с выступающими заснеженными лапами елей, на неприметные деревушки с покосившимися, вросшими в землю избами, на поля… А то вдруг уйдет, провалится под мост и развернется широкой, уходящей к горизонту лентой — река. Темные извивы подталин у берегов и черные точки рыбаков на льду… И снова поле, лес и так далее, все то же — километр за километром. Забудешься, поспишь часок, а можно другой, третий, да хоть сутки… откроешь глаза, поглядишь в окно, и кажется — прикорнул на минутку, не больше. Ничего не изменится… Но в этом постоянстве, однообразии даже, есть какая-то особая щемящая правда. Смотришь часами в окно на проплывающий мимо пейзаж и понимаешь, что Россия — это не города с их сутолокой бестолковой, а вот эти безбрежные просторы, испокон веку лежащие в смиренном и чутком своем познании Бога.

Промелькнула Калуга с ее привокзальным храмом, колоколенкой, восстанавливаемой, видно, по кирпичику, трудно, но и терпеливо, с любовью. И снова думаешь: вот она — «русская идея» — идея смиренного, последовательного преодоления… собственной ли греховности, пространств ли или разрухи житейской — чего угодно. Идея созидающая, подготавливающая подспудно в самых невыносимых и тягостных обстоятельствах расцвет самобытной, действительной жизни.

Через час автобус ныряет в сумеречный Козельск, и дальше темнеет так быстро, словно кто-нибудь за лесом прикручивает фитиль керосиновой лампы. Еще немного — и тьма кромешная, ночь, не видать ни зги. Желтоватый свет полощется вяло в душном салоне, и автобус кажется субмариной, погруженной в неведомые глубины. Все глубже и глубже…

Остановка. Я ничего не могу различить за окном. Где мы?.. Тревожно скольжу взглядом по головам паломниц. Но вот черные платочки тронулись, поплыли вверх и вперед — к выходу. Значит, и мне пора…

Выхожу из автобуса, озираюсь впотьмах, пытаюсь понять, в какую сторону мне идти… Собираюсь уже спросить, и вдруг — вот она! — в двух шагах от меня: величественно и строго темнеет на фоне неба куполами, башенками, корпусами своими — Оптина!.. Как просто все! Неужели я снова здесь?! После десяти лет разлуки…

Я бреду по морозному хрустящему снегу в каком-то блаженном бессилии и никак не могу осознать реальность происходящего. Подхожу ближе и вместо центральных ворот вижу строительные щиты, за ними нагромождение лесов с подмостками и сколоченными из досок перильцами. В глубине возвышается почти уже завершенная кирпичная башня с высокой, под новые ворота, аркой.

Значит, вход теперь в другом месте, но где? Я перебираю в памяти все оптинские входы и выходы и гадаю: какой из них теперь может быть открыт? Между тем паломницы куда-то исчезли, спросить не у кого, и я уже готовлюсь обойти всю Оптину кругом, как вдруг метрах в двадцати открывается вырубленная в южной стене небольшая калитка. Мне почему-то кажется, что десять лет назад ее не было, или она была все время закрыта? Рядом с калиткой доска объявлений. Я останавливаюсь. Оттягиваю время, высматриваю — что там написано? За стеклом на щите листочки: «Расписание богослужений», «Распорядок дня паломника», но в темноте видно плохо, да и думаю я о другом… Плавают строчки перед глазами… Никак не могу собраться с духом… Ну все, пошел. Иду…

Кладу у калитки поклоны с одной молитвой, с одним горячим желанием: Господи, не оставь! Не отвергни мое окаянство! Оптина… Не вынес я испытания временем, нагрешил за эти десять лет страшно… Прости меня, Господи, дай силы исправиться! Так, чтобы уже навсегда… Чтобы Тебе послужить всей оставшейся жизнью!..

За калиткой освещенная фонарем сторожка. Я наклоняюсь к окошку, собираюсь обратиться с вопросом к дежурному, но тут вместо бородатого, аскетичного лица монаха всплывают бритые, упитанные физиономии двух мужичков — по виду сельских механизаторов. От неожиданности я теряюсь и начинаю бормотать какую-то нелепицу.

— Скажите, а как мне остановиться?.. В смысле паломника… То есть… ну, в общем… Кто тут главный? — заканчиваю я свой бредовый пассаж и вижу перед собой недоуменное лицо «механизатора» в нахлобученной на глаза пыжиковой шапке.

— А-а, — догадывается он наконец, о чем идет речь, — так это тебе через милицию надо.

Он наклоняется ближе к окошку и показывает рукой, как будто чертит в воздухе план:

— Выйди обратно, направо поверни, немного пройди, потом налево, и там вагончик будет строительный — вот это и есть милиция.

— Ага, спасибо, — буркаю я смущенно в ответ и возвращаюсь во «внешнюю тьму».

Вагончик виден от калитки — бледнеет возле дороги, у пятачка, где разворачиваются автобусы. За первой дверью открываются темные сени, а за второй — небольшая светелка с перегородкой и высоким, как в настоящем опорном пункте, стеклом.

Я вхожу и вторгаюсь невольно в чужое веселье. Смех умолкает, опадают живые жесты, воцаряется тишина, и я чувствую себя человеком, который ошибся дверью. За стеклом два парня в милицейской форме — вперились в меня вопросительно взглядами, визави с ними — девушки: должно быть, недавно пришли, так и сидят не раздеваясь, в шубах, только шапочки сняли. На лицах у них отобразился прерванный полет кокетства.

— Я паломник, — вламываюсь в тишину и — слышу по голосу — словно извиняюсь за что-то: — Мне вот сказали, что через вас устраиваться надо… в гостиницу.

— Паспорт давай, — говорит один — мальчишка совсем, лет двадцати, с белобрысой стриженой головой, и протягивает руку. — Откуда? — спрашивает он как будто сердито и держит протянутой руку, дожидаясь, пока я достану паспорт.