Возвращение красоты - Дмитрий Шишкин

— Паспорт давай, — говорит один — мальчишка совсем, лет двадцати, с белобрысой стриженой головой, и протягивает руку. — Откуда? — спрашивает он как будто сердито и держит протянутой руку, дожидаясь, пока я достану паспорт.

— Из Крыма.

— Из Крыма? — переспрашивает удивленно и, кажется, добрея. — Ну-ка, ну-ка…

И они с напарником, склонившись, листают с любопытством, высматривают что-то в моем паспорте.

— Дэ-бэ? — проверяют инициалы с добродушной усмешкой.

— Дэ-бэ.

Девушка, все еще скованная появлением чужака, смотрит на парня, не сдвигая головы, и приподымает двусмысленно бровь.

— Ну, на сколько тебе надо? — следует вопрос.

— Я… то есть… А что — можно вот так заказывать?! — изумляюсь я. — Ну, я не знаю. А на сколько можно… минимальный какой срок?

— Три дня. Ладно, я вот тебе на три выписываю разрешение. А потом еще подойдешь — продлим. — И он вкладывает в паспорт какую-то крохотную бумажонку с каракулями.

— Ну спасибо, — улыбаюсь я как дурак от неожиданности, что все вот так запросто разрешилось.

— Да не за что, — отвечает парень с деланым равнодушием, но видно, что доволен произведенным эффектом.

Я возвращаюсь к сторожке.

— Вот, дали разрешение, — говорю, — а дальше куда?

— К коменданту гостиницы, в скит подойдешь. Но это потом, а сейчас — на службу.

— А что, началась уже?

— Конечно!

Трогаюсь с места, иду по оптинскому двору, и все мне кажется в потемках другим, не таким, как раньше. И действительно, тропинка — та самая, где я впервые встретил Ферапонта, — пролегает западнее, а тогда она была как бы главной дорожкой, и я привык ориентироваться от нее. Но и расцвела, изменилась Оптина до неузнаваемости…

Колокольня выросла, стоит, красавица, как ни в чем не бывало. А то, помню, между паломниками слушок бродил: мол, колокольню так медленно строят потому, что как только восстановят — тут тебе и конец света. Но вот — стоит себе, а свет не только не угас, но и разгорается все ярче и ярче.

Казанский храм восстал из руин, а ведь когда-то — кажется, вчера только — в это трудно было поверить. В окошках, правда, темно — службы нет, и все же…

Десять лет назад здесь были полуобрушенные кирпичные стены, а внутри — бесприютный, брошенный колхозниками хоздвор. У стеночек кое-где теснились робко поросшие бурьяном могильные холмики… Я забегал иногда вечером, после службы, поклониться святым мощам. Тихо здесь было, жутковато даже… Мерцали во тьме огоньки лампад на могильных крестах, ветер подвывал тоскливо, а над головой открывалось, влекло в бесконечность черное, усыпанное мириадами звезд — небо. Тогда казалось, что оно плакало…

Теперь собор восстановлен, и в нем служат Божественную литургию. Ну разве это не чудо?!

Я обхожу храм, всматриваюсь в него… впитываю жадно его смиренное великолепие, все-все хочу в душу вобрать…

Но вот уже открывается, теплится приветный, ласковый свет в алтарных окошках главного — Введенского собора. Я добираюсь до крыльца, поднимаюсь по мокрым — в кашице снежной — ступеням, оттопываю осторожно сапоги и вступаю вовнутрь.

Здесь царит благоговейная, келейная тишина. Молящихся много, но не битком. Трепетное сияние сотен свечей, ладанный дух и стройное, неспешное монашеское пение. Иногда точно ветер проносится по храму — слышится общий негромкий шелест крестного знамения и поклонов.

Я стою и не верю, что это я. Душа тает от тепла, льющегося откуда-то сверху, — плывет, теряет границы и наконец вступает в иную, памятную реальность… Я снова здесь. Я узнал!.. Стою и боюсь не только движением, но и мыслью неосторожной оскорбить, отогнать от себя это необыкновенное чувство…

Вообще, в Оптиной особенно остро осознаешь желание и неспособность свою сделаться причастником Божественной благодати. К этому стремишься всей душой, ищешь и как-то невольно приходишь в состояние, когда ни о чем другом уже не хочешь заботиться. Напряженное состояние устремленности.

Вот выходят, выстраиваются в два ряда монахи. Все в черном… Поют стройно и по-монастырски размеренно, строго. Я высматриваю старца, но его нет, знакомых лиц тоже не видать, все больше молодежь. Только отец наместник все тот же — архимандрит Венедикт, да сердце мое отзывается радостно, когда вижу смиренно-сутулого, с каким-то недоуменно-просветленным лицом — иеродиакона Феофила. (Позже я узнал, что имя его теперь — Илиодор.) Он постарел. Когда-то волосы были черные как смоль — теперь же седые пряди пробиваются в бороде. Стал читать житие Петра, митрополита Московского, — с трогательно-серьезным видом насунул на нос очки… а раньше очков не было. Зато голос остался прежний — твердый, уверенный, точно не читает отец, а рассказывает то, свидетелем чего сам явился. Только пришепетывать стал батюшка — видно, зубов во рту поубавилось. Позже я случайно услыхал, как он паломникам на замечание, что, мол, изменился он, отвечал: «А что ж — здесь ведь не курорт!..» — и улыбался, поглаживая свою седеющую бороду.

Мне хочется подойти к нему после службы, поговорить, вспомнить прошлое… но я боюсь разрушить то цельное впечатление, что давно сложилось в моей душе. Боюсь смешаться, что-нибудь не так сказать, все испортить. Отчужденности возможной боюсь… Нет, пусть уж все будет по-прежнему.

И я не подошел, только поклонился ему благодарно, когда он прошел мимо. Узнал ли он меня? Не знаю, но думаю, что нет. Это ведь только для меня Оптина — все, а я для нее — один из тысячи тысяч. Разве же всех упомнишь?..

Когда-то, десять лет назад, в Оптиной на деньги, вырученные от продажи самодельных четок, купил я какую-то книжонку копеечную и решил отослать ее родным. Как весточку… Обратился к отцу Феофилу. Он просто сказал: «Давай, я отправлю». Потом — как оказалось впоследствии — посоветовался в алтаре со старцем, и вот — через месяц я узнаю, что семья моя получила посылку из Оптиной с книгами, иконами, свечами и рушником… для венчания! Через полгода все это пригодилось нам с Аленой — с Аленой, о существовании которой я в то время даже не подозревал!..

Служба заканчивается. Вслед за неспешным потоком я приближаюсь к той самой старинной Казанской иконе Божией Матери, что когда-то преобразила мою жизнь. По ступеням поднимаюсь к освещенному мягким лампадным светом кроткому лику… Сердцем прибегаю… прикасаюсь губами, лбом к холодному стеклу и прошу: не отвергни, Владычица! Помоги…

Внимательно, строго взирает Пречистая и, кажется, испытует: каков ты еще будешь? Сколько раз зарекался, а все грешишь!

Мне и горько, и стыдно, но — что поделаешь? — все правда. И хочется исправиться уже по-настоящему, навсегда… Хочется еще сподобиться милости…

Строго глядит Пресвятая — под глазами темные тонкие лучики:

— Не будешь больше?

— Нет. Не хочу!

— Смотри… Лучше уж умереть.

— Лучше.

* * *

После службы, выходя из храма, обращаюсь к бородатому пареньку-паломнику в кирзаках и стареньком ватнике.

— Прости… ты, я вижу, вроде как свой… Давно здесь?

Он молча, перекрестившись, натягивает шапчонку, отворачивается и идет по своим делам. Я бреду следом.

— Скажи… Отец Илия здесь?.. Как его найти?

— Илий, — поправляет сурово.

— Ну да… Илий… Здесь он?

— Ну как — здесь?.. Вот, в храме не было, — отвечает словно бы с усмешкой и как-то неохотно, с ленцой.

— Да нет, я в смысле… В монастыре он сейчас или нет?

— Вроде был.

Я понимаю, что парняге нет никакой охоты со мной разговаривать, но для меня это очень важно, и я все-таки пристаю с расспросами навязчиво, как нищий у церковных ворот:

— А как его найти?

— Ну как?.. — в голосе слышится уже явное раздражение и досада. — В храме, на дворе — я не знаю, — где придется!

— А утром он будет на службе?

В воздухе повисает безмолвное «уф-ф!».

— Не знаю. Ничем не могу помочь.

— А старцы еще есть в монастыре?.. Отец Феодор вот…

Дальше паренек разговаривает уже явно сдерживая себя, через силу.

— Не знаю такого… Вообще-то старец у нас один.

— Ну да… Конечно… Я имел в виду — опытные монахи есть еще?.. С кем побеседовать можно, совета спросить?

Он молчит, и видно, как надоели ему эти бестолковые, назойливые паломники.

— Не знаю я!

— Ну, прости…

Мы продолжаем идти рядом — теперь уже решительно молча — по одной тропе. Идем, поскрипываем снежком, дышим… Вышли из монастыря, перекрестились, положили поклон и дальше идем… И опять рядом — плечо в плечо. Ну что поделаешь, если нам по пути?..

В трапезной людей немного. Помещаются сразу все, и даже остаются свободные места. Я замечаю, что некогда общий зал разделен теперь надвое и столы стоят не вдоль, а поперек. На столах миски, кастрюли с кашей пшеничной, гороховое пюре, суп, редька, хлеб — всего вдоволь. Паломники гремят оживленно и бодро скамейками, рассаживаются, разбирают тарелки, ложки…

Юноша в бороденке негромким, смиренным голосом обращается ко всем сразу, но так, что услышать могут только ближайшие.