Год активного солнца - Мария Глушко

Все это катилось по инерции, как бы само собой, она понимала, что вязнет в мелочах, упускает главное, утешала себя жиденькой мыслью: не для себя же я, для людей…

Быстро уставала, иногда бросала все, брала машину, уезжала на весь день, смотрела, как достраивают корпус для гинекологии, как движется ремонт музыкальной школы, заглядывала в библиотеку, радовалась, как широко разместились тут, в здании бывшего архива… На время отступало все, что не было работой, оживала в ней прежняя жадность, жаркий интерес к делу. Перешагивая через балки и кучи строительного мусора, поднималась в будущие палаты — небольшие, на четыре койки, с душем и туалетом — пыталась представить, как но-домашнему уютно будет здесь с занавесками и цветами на окнах…

Директор музыкальной школы водил ее по классам с новыми белыми полами, брезгливо поднимал брови, говорил своим густым, хорошо поставленным голосом: «Все это — паллиатив, не более, надо строить новое, а мы латаем старое». Кира Сергеевна снисходительно выслушивала его тирады. «Паллиатив» — ах ты, чистюля, барин, знал бы, сколько трудов и нервов стоило включить капитальный ремонт в план этого года! Сколько раз таскала я сюда областное начальство, показывала маленький флигелек, заставляла слушать, как отделенные тонкими перегородками пианино и скрипка перебивают друг друга!

Как-то заскочила в гороно повидать Василия Васильевича. Он обрадовался, усадил ее, крикнул в приемную: «Ко мне — никого!» Взахлеб рассказывал о своих планах, надеялся, что уйдет в школу, весь был уже в будущем, даже помолодел.

— Кто же вместо вас? — спросила Кира Сергеевна.

— Сиротин из сороковой, — сказал он. И добавил не очень уверенно: — А что, крепкий мужик…

Кира Сергеевна знала сороковую школу — лучшая успеваемость в городе. Но «крепкому мужику» не хватает культуры.

— Больше пока некого, — вздохнул Василий Васильевич. — Александр Степанович ведь отказался…

Кира Сергеевна удивилась: он не говорил, что ему предлагали. Она подумала: он отказался из-за меня, ради меня. И теплинка шевельнулась в душе. Но тут же исчезла. Нет, не из-за меня. Он не мог в своем нынешнем положении дать согласия, не имел права.

В конце дня возвращалась в исполком, вспоминала, что придется идти домой, и сразу гасло в ней все. Отпускала Шурочку, долго сидела, пытаясь спланировать завтрашний день, выделить в нем главное и уйти от мелочей. Словно заново училась работать. Но знала: как ни планируй, завтрашний день, как и вчерашний, полетит кувырком.

Косилась на толстую пачку бумаг — справочные материалы к докладу на бюро. Уже неделю пылятся тут, на краю стола. И убрать нельзя — забуду про них. Каждый день она пыталась взяться за доклад — время бежит, и бюро не за горами — и всякий раз откладывала, думала: «завтра». Не лежала душа.

Наступал вечер, она включала свет, перебирала почту и все время помнила, что пора домой. Что-то тихо, протяжно ныло в ней, она открывала окно и курила, заваливая пепельницу окурками. Сейчас бы выпить кофе, да Шурочки нет.

Ну, что тут страшного, приду домой, закроюсь у себя, буду читать. Живут же в коммунальной квартире совсем чужие люди. Но он зашуршит за стеной газетами, и я начну прислушиваться… А потом — страшная ночь с толчками в сердце. И так будет сегодня, завтра — всегда. Я думала, что когда-нибудь это кончится, пройдет. Но не проходит и не кончается.

50

День тянулся длинно и безалаберно, опять заедала текучка, трещали звонки, шли люди, Кира Сергеевна хваталась за трубки, что-то отвечала, потом читала справки, говорила с посетителями — и все это не мешало думать о предстоящем разговоре с Олейниченко. И когда в перерыв пили с Шурочкой кофе и Шурочка что-то рассказывала, Кира Сергеевна слушала и понимала, но все равно думала о своем: в конце дня придет Олейниченко и как она начнет разговор.

Вот и друзья они давние, а об этом говорить трудно даже с ним — она не любила и не умела взваливать свои личные проблемы на других. Но он поймет, должен понять, какая крайность заставила ее сделать это.

Шурочку отпустила пораньше и стала ждать. Опять пробовала читать справки, но глаза скользили по строчкам, а мысли шли совсем другие. Потом, все — потом.

Смотрела на телефон и боялась, что не вытерпит, позвонит. Чтобы занять себя, подошла к шкафу, открыла, посмотрела на себя в зеркало. Хоть и закрасила седину, все равно старая. Желтые круги у глаз, морщины на висках, лицо усохло, заострилось. Не «делаю фигуру», не «делаю голову», и чуб уже не торчит победно, смирно лежит на лбу. Это заметно всем — что они думают обо мне?

Она почувствовала движение воздуха — открылась дверь, вошел Олейниченко — веселый, быстрый, подвижный. И молодой.

— В итоге припаяют нам с тобой аморалочку, — с ходу сказал он, — Вечно после работы я у тебя торчу.

— Не припаяют, я старая.

Она вернулась к столу, села. Ей казалось, так легче будет разговаривать, за столом чувствовала себя увереннее.

Он сразу же закурил, распахнул окно, стал мерить шагами кабинет и хвастаться зоной отдыха.

— Построим в лесу домики, очистим ставок, откроем столовую и шашлычную, пустим автобус — и всего двенадцать кэмэ от города!

Это был очередной его «пунктик» — зона отдыха для горожан.

Он смотрел на нее своими синими глазами и, поскольку она молчала, решил, что недооценила.

— А что, понимаешь, план — давай, производительность — повышай, а об отдыхе кто подумает?

— Где деньги взял? — спросила она.

Он засмеялся:

— Профсоюз ограбил!

Стоял перед ней, чуть согнувшись, руки — в карманах, в зубах — сигарета, совсем как озорной мальчишка. Уже забыл, что пришел не сам по себе, это она ему утром звонила: «У меня к тебе важное дело».

— Жаль, что у тебя нет комнатки за кабинетом, — сказала она.

— Зачем мне комнатка?

— Пустил бы меня, мне негде спать.

Он опять зажурчал мелким смехом, перекатился с пяток на носки.

— Сашка так храпит, что в трех комнатах слышно?

Она помолчала, посмотрела на свои руки.

— Скажи, Игнат, могу я разменять квартиру?

— Как и все трудящиеся. Это и есть твое «важное дело»?

— Как все трудящиеся, я не могу, мне надо тихо.

— Что значит «тихо»? — Он наморщил лоб, покачал головой. — С тобой не соскучишься. В итоге. — Покосился глазом. — Преамбулы, конечно, не будет?

Она взяла со стола бумажку, повертела в пальцах, стала складывать гармошкой.

— На этот раз будет.

Вспомнила, как испугалась тогда, когда Жищенко сказал про «даму города», решила — про нее.

— Меня бросил муж.

Намеренно произнесла это унизительное «бросил». Не оставил, не ушел — бросил.

— Сашка?

Олейниченко вытянул шею, так и сел, не вынимая из кармана рук.

— Чепуха, наслушалась сплетен…

Она молчала, все складывала бумажку, занимала руки. Именно потому, что она молчала, он, кажется, говорил.

— Послушай, Кира, ну, случается у мужиков: скакнут налево, потом всю жизнь раскаиваются…

Она так посмотрела, что у него слова застряли во рту.

Он помолчал, потом не выдержал, хлопнул ладонью себя по лбу, вскочил:

— Не укладывается, не могу поверить!

— Почему же? Я железная, ты сам сказал…

— Ты не из тех женщин, которых бросают! Ты из тех, кто сам бросает!

Он встал спиной к окну, зачем-то поправил галстук, расстегнул и опять застегнул на пиджаке пуговицу.

— Я догадывался, что у тебя не все в порядке… Думал, с молодежью нелады, но чтоб это…

Взвизгнул телефон. Кира Сергеевна взглянула на часы и не подняла трубку.

— Скажи, если муж и жена не в разводе, могут они разменять квартиру?

— Надо проконсультироваться с нашим юристом, но, по-моему, нет.

Она заметила, как вздрагивает в ее руках бумажная гармошка, кинула ее на стол, убрала руки.

Олейниченко привалился спиной к подоконнику. В раскрытое окно влетал ветер, мотал волосы, он то и дело убирал их со лба.

— Если у вас так далеко зашло, разведитесь.

— Ты же знаешь, этого я не могу.

— Почему?

— Потому. — Она опять взялась терзать «гармошку». — В семье моей считают, что я нагородила вокруг себя условности. А это не условности… Пойми, если нас выбирали, значит, считают достойными, так? И мы обязаны не только работой, но и всей чистой, честной жизнью отплатить за доверие… Зачем же выставлять напоказ грязь, от которой не сумел уберечься?

Он покрутил головой, отвернулся к окну. Долго молчал, пристукивая ногой по полу. Потом сказал:

— Когда человек рождается, город принимает его. Умирает — город провожает его в последний путь. А между рождением и смертью умещается целая жизнь, и город учит, дает работу, жилье, кормит, заботится о здоровье… Город — это и мы с тобой, вот здесь мы — народные слуги. Но мы ведь тоже люди, такие, как все, — болеем, радуемся, страдаем… Нас потому и выбирали, что мы не машины, а люди!