Год активного солнца - Мария Глушко

Придумала же когда-то: «Одна в мире»! Если есть на свете хоть один человек, который зовет тебя матерью, ты не одна в мире.

— Знаешь, в первую ночь мы почти не спали, вспоминали детство. И мне было странно, что есть ты, Ленка и у Лидии — дети, внуки… Трудно объяснить.

— Я понимаю, — кивнула Ирина. — У меня бывает так, когда я встречаю девчонок из школы.

Пришел Юрий, заглянул на кухню:

— Я думал, пожар, а это дамы курят. Здравствуйте, Кира Сергеевна!

Он стоял с розовым от солнца лицом, озорно сдвинув на затылок шляпу-тирольку, и смотрел на Ирину.

— Вот гостинцы от Чекалиных, — сказала Кира Сергеевна. — Черная икра и тарань. У нас на Волге ее зовут воблой.

Юрий попробовал на кончике ножа икру, блаженно закрыл глаза:

— Божественно. А к тарани пивка бы!

— Сходи, — сказала Ирина.

Юрий подумал, снял шляпу, поскреб затылок.

— Ей-богу, лень.

Они грызли тарань, густо мазали на хлеб икру, Юрий рассказывал про каких-то Пономаревых, которые волокитят и тянут резину, и про какой-то второй вариант. Ирина слушала заинтересованно и сама говорила про незнакомых Зябкиных.

Кире Сергеевне весь этот разговор был непонятен, но она смотрела на них и думала: вот и наладилось у них, что бы там Лидия не говорила, а у Ленки есть мать и отец, у Ирины — семья. И худой мир всегда лучше доброй ссоры.

— Мне пора, — сказала она и встала.

Ирина, конечно же, принялась уговаривать — «посиди, куда спешить?»— Юрий поддакивал ей. Кире Сергеевне казалось, что делают они это не очень охотно. Да и в самом деле было пора.

В троллейбусе все время думала о том, что вот сейчас придет, увидит его, и все замирало в ней от радости. Боже мой, я и не знала, что до сих пор люблю его, но вот перевернулась жизнь, и я поняла это…

Может быть, сейчас он скажет: «Ты хотела, чтобы я ушел, я ухожу». И уйдет. Вдруг уже ушел? Она старалась вспомнить, видела ли сегодня его вещи в комнатах, и не могла.

Лифт почему-то не работал, и она бежала по этажам, шарила рукой в сумочке, искала ключи.

Александр Степанович стоял в прихожей с газетой в руках.

— Здравствуй, — сказала она, бросила на подзеркальник ключи.

Он посмотрел на нее поверх очков:

— Хоть бы записку оставила, — заговорил сухим низким голосом, — мы тут с ума сходили…

Грубо шелестела газета, которую он никак не мог сложить, Кира Сергеевна видела, что у него дрожат руки.

— Это жестоко, Кира.

А то, что сделал ты, не жестоко? — хотела она спросить. Но все еще чувствовала свою вину перед ним за те невысказанные напрасные подозрения.

— Я не подумала, извини…

Прижав газету, он ушел в свою комнату.

Кира Сергеевна повесила пальто, заглянула в столовую, щелкнула выключателем. Ничего враждебного уже не было в этих вещах, но она почувствовала холодность и отстраненность, словно никогда тут, среди этих вещей, не жила. Книжный шкаф, стол, кресла… Диван и бра над ним… Акварели на стенах…

Все было знакомо до черточки и царапины. Знакомое, но чужое.

Она и раньше уезжала в командировки, в отпуск, но всегда возвращалась к себе. А сейчас что-то изменилось в квартире или в ней самой — она не могла понять — и было чувство, что попала в чужой дом.

Где же мой дом?

Включила телевизор, чтоб не было этой тишины. Шел концерт, она вспомнила, как сидели с Олегом в дымном зале и ту певицу в гладком сверкающем платье, тягостное ожидание, что вот сейчас он заговорит о неприятном, ненужном. Она вышла на кухню, из прихожей крикнула:

— Тебе привет от Чекалиных!

Он что-то ответил — она не разобрала, услышала его шаги, подумала: наверно, решил, что я приглашаю поговорить. О чем нам говорить?

Он вошел, выдвинул из-под стола табуретку, зачем-то задернул на окне штору. Движения его были медленны, вялы, словно все это он делал нехотя, с трудом.

— Будешь есть?

Он молчал. Она открыла холодильник, вытащила мясо, поставила варить бульон. Давно уже ничего не готовила — каждый обедал у себя на работе — но если есть мясо, надо же его сварить.

— Как они там? — спросил Александр Степанович своим глуховатым голосом.

— Чекалины? Толстеют в основном.

Он сидел у окна, в руке почему-то все еще держал свернутую трубкой газету. Кира Сергеевна ожидала, что, может быть, он спросит про Олега, но он ни о ком не спросил, и она поняла, что Чекалины его сейчас не интересуют, вопрос свой он задал просто так, чтобы не молчать.

— У них суетливо, шумно, но хорошо, — сказала Кира Сергеевна.

Налила чаю ему и себе — после тарани все время хотелось пить — думала, что вот сидят они сейчас, мирно беседуют, дружная семейная пара. Так долго прожили, что ничего уже неожиданного между ними случиться не может. А случилось.

— Как же вы узнали, где я?

Он вылавливал ложечкой ломтик лимона. Она забыла, что он не любит лимон.

— Сперва решили, что ты в командировке. А потом Игнат сказал — взяла срочно отпуск. Ну, и догадались, что в Североволжске.

— Ты говорил с Игнатом?

— Не я, не бойся. Ирина.

— Почему же она ничего мне не сказала? — удивилась Кира Сергеевна. — Чего мне бояться?

Она смотрела на мужа и чувствовала сейчас ту же отстраненность — как будто перед ней сидел человек, о котором она ничего не знала. Плохо выбритые щеки, густые морщины меж бровей, складки на шее. Она вспомнила, каким он был тогда на пляже, и все его крепкое молодое тело…

Нет, счастливым он не выглядел.

— Что у тебя в школе?

Он долго молчал, пристукивая по колену свернутой газетой. В столовой надрывался телевизор мужским раскатистым баритоном, Кира Сергеевна подумала, что надо бы его выключить.

Потом он сказал:

— Зачем ты спрашиваешь? Тебе ведь неинтересно. Давно неинтересно.

Получается, что не я, а он чувствует себя обиженным. Она хотела сказать ему это, но он неожиданно встал и ушел.

Она закурила. Сигаретный дым длинными, плоскими лоскутами тянулся к отдушине.

Почему он ушел? Что обидного в моем вопросе? И опять она думала о нем отстраненно, как о чужом.

Выключила газ, пошла к себе. Легла, не зажигая света. Смотрела на высветленную лунным светом стену, увешанную масками. Думала: до конца отпуска остается неделя, куда ее деть?

За стеной было тихо, наверно, он уснул. Вспомнила, как сегодня замирала от радости, что увидит его. Увидела. Нет ни радости, ни боли. Состоялся пустой разговор, а потом он ушел. Почему? Что знаю я о нем? Что он обо мне знает? Живут двое рядом, но каждый в своем и по-своему. И мне нравилось, что мы так живем. А теперь спохватилась — ах, ох, почему? Ах, он обходит острые углы, ох, никуда со мной не ходит, почему избегает меня…

Все сложнее и проще — он не хотел быть только мужем Колосовой, он хотел быть самим собой. Он утверждал себя, как умел. Кто спрашивает наших мужей, каково-то им живется при ответственных и железных женах?

Как-то он рассказывал, смеясь: «Токарев в учительской плакался, его ученая жена вернулась с симпозиума из Англии и ничего ему не привезла, Иванченко жене шубу привез, Струмилин — перстень с натуральным рубином, а мне, говорит, хоть бы паршивую дубленку!»

Они смеялись тогда, потом она преспокойно забыла, а он, конечно же, забыть не мог. Боялся всего, что могло стать «паршивой дубленкой» из рук жены: фильма в просмотровом зале, премьеры в театре, путевки в санаторий… Он и ушел от меня потому, что жаждал самоутверждения. Глупо, но, наверно, не мог иначе.

Она села, обняв колени. Полосы лунного света сместились, упали на книги. И опять показалось, что она в чужом доме, в чужой постели.

Как я раньше не поняла этого? Вернуть бы последние годы. Я неправду сказала тогда Олегу, что не хотела бы изменить свою жизнь. Есть годы, которые я изменила бы, если б могла. Но ничего не вернешь. И не изменишь.

46

Ветер рвал полы плаща, солнце било прямо в глаза, она шла, прищурившись, помахивала сумочкой, смотрела, как у самого неба качаются верхушки тополей. Внизу тополя еще голые, а на верхушках уже бледными червячками висят сережки. Кругло подстриженные кусты обсыпаны белыми цветами, ветер срывает лепестки, кидает под ноги, и тогда лицо омывает тонкий запах весны.

Кира Сергеевна шла через парк и словно заново видела все это: вздрагивающие сережки на тополях, белую, косо летящую метель, огоньки одуванчиков в траве и среди деревьев удачно вписанную скульптурную группу — дети, играющие в мяч.

По желтому песку полз красный солдатик, она сразу вспомнила свой сон о детстве, приостановилась, чувствуя, как тревожно и сладко колотится сердце. Захотелось расчистить солдатику дорожку, убрать камешки, щепки — вдруг это тот же самый, из детства?

Почему-то ей часто снился этот детский сон про солдатика, и все чувства во сне были детскими.

Она подумала, что давно не была в лесу, забыла запах травы и как растут полевые цветы, город задавил в ней все, подчинил себе, и природу она воспринимает только как часть города и украшение его, потому что привыкла к чистоте асфальтов, к вечерним беснующимся огням, к светлым витринам с манекенами — они воспринимались, как продолжение нарядной, праздничной улицы, к рубиновым точечкам стоп-сигналов и ярко освещенным окнам троллейбусов…