Академия тишины (СИ) - Летова Ефимия

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

На моей совести уже была одна смерть, но тогда я не ведала, что творила.

А сейчас я всё понимаю. Леди Сейкен улыбается, глядя на меня своими холодными бесцветными глазами. Разумеется, убивать она меня не просит, просит только подправить плетения у неизвестного мне человека в нужном ей направлении. Разумеется, она даже не угрожает, просто гипотетически предполагает, что может произойти с Энтони после моего отказа. Что — с Джеймсом.

Сейчас это еще не ребенок, крохотная жизнь внутри меня, сгусток клеток ничего не чувствует, не мыслит. Но теперь, когда рыжий мальчик из моего видения обрёл имя, он словно стал не менее реальным, чем эти живые люди вокруг, мальчик из будущего. Мой сын. Я должна защитить его и его отца. Они не виноваты, что я так легко попалась, что я такая, какая есть.

У меня словно открываются глаза.

Надо бежать. Надо бежать отсюда. Немедленно, не дожидаясь конца учебного года. Из Академии, прочь, от Энтони, от леди, от адьюта, бежать туда, где никто не будет знать о моей возможности говорить с мёртвыми и убивать живых так, что определить насильственную смерть будет невозможно. Бежать, чтобы у меня не отняли Джеймса.

И от этой мысли, этого понимания всё вдруг становится кристально ясным. Кусочки мозаики складываются в цельную картину.

— Хорошо, — кротко говорю я. — Хорошо, но пообещайте, что это будет в последний раз, леди. Я жду ребёнка. Мне нельзя напрягаться.

Глава факультета жизни ничего мне не отвечает и ничего не собирается отвечать. Да и не нужно. Эти слова сказаны не для того, чтобы получить ответную столь же лживую реплику.

Человек, лежащий передо мной, принадлежит королевскому роду, и он проклят. Проклят благодаря наличию в нем капли той самой крови, что подверглась проклятию первых магов Академии Безмолвия три столетия назад. С тех самых пор маги играют свою игру, разыгрывая жизни носителей корон, как карты. Адьют был из тех, кто эти жизни спасал — не из благородства, конечно, просто такова его роль, и та моя первая жертва отлично это доказала. Леди — из лагеря тех, кто эти жизни губил. Но разницы между ними было предельно мало.

К незнакомому человеку я не испытываю… ничего. Ни жалости, ни сочувствия, ни злости, ни гнева — ничего. Разумеется, это не Его величество Грион, но кто-то из ближайших родственников — брат, кузен, дядя. Исторический, политический персонаж. Разменная карта. Живой пока ещё человек.

Я представляю себе, как выполнить "просьбу" леди и представляю реальность её угроз. Более того, я понимаю, что ради Энтони и Джеймса я могу пойти и на такое.

Но не пойду. Я… не хочу, чтобы у Джеймса была такая мать. И поэтому я поступаю иначе.

Своим новым зрением я пристально, не торопясь, смотрю на повреждённое, изуродованное магическое плетение одного из несчастных Тарольских. Оборвать его, а потом снова хитро сцепить огнём не так уж сложно — особенно теперь. Но я поступаю иначе. Перекраиваю нити, одни подпитываю огнём, другие, напротив, ослабляю — и это требует ещё больше сил. Приходится встраивать свои собственные нити и делать их максимально похожими на его, словно принимая на себя часть неизлечимого проклятия.

Само по себе оно не убивает. Но и жизнь делает невозможной, это похоже на запертый дар, не имеющий выхода, распирающий, сжигающий, пожирающий изнутри своего владельца. Я знаю. Я видела адьюта без маски, адьюта, добровольно его принявшего. Во мне нет ни капли королевской крови, и проклятие не сможет прижиться, но чуть-чуть оттянуть на себя я в состоянии, вот только трудно предугадать последствия.

Но я выдержу, я справлюсь, тем более, теперь, когда я знаю, зачем и куда.

Холодный пот выступает на лице, я словно смотрю на себя со стороны и вижу, как бледнею, мертвенно бледнею. Низ живота болезненно сводит, и я закусываю губу.

— Нужно подождать, — говорю я, едва выдавливая из себя слова. — Нужно подождать до утра.

Леди смотрит на меня ничего не выражающими глазами. Переводит взгляд на плетение.

Она сильнее меня, старше, опытнее — в разы. Но наша магия разной природы. Она не поймёт, что я сделала.

Человек, лежащий на кровати ничком, заходится в судорожном приступе кашля, от которого кожа лопается мелкой кровавой сеточкой. Леди снова глядит на меня.

— Возвращаемся, Корнелия. Вам нужно отдохнуть. Вам нужно беречь себя.

Забота в её исполнении звучит забавно — особенно с учётом того, что она чуть не задушила меня для того, чтобы увести из Академии.

Неважно.

Я почти не помню, как приезжаю обратно, как поднимаюсь к себе, все силы уходят на то, чтобы не выглядеть слишком уж умирающей — просто уставшей и слабой. Леди не должна беспокоиться за мою жизнь и сохранность ребёнка, на которого у неё такие большие планы. На него или мою беременность, позволяющую мне делать то, на что я раньше была не способна, словно дар ребенка усиливает мой собственный. Рита, сидящая на своей кровати, не спящая, хотя уже глубокая ночь, подскакивает на месте, кидается ко мне. Забавно, как кардинально поменялось её отношение ко мне через отношение к наставнице. Интересно, что именно она узнала и когда? Впрочем, нет, не интересно.

У меня нет печатей безмолвия и тишины, а у Маргариты есть. Но она не слепа и смотрит на меня с ужасом — я чувствую, что стекающая по внутренней поверхности бёдер кровь пропитывает ткань платья.

Так многое нужно ей сказать, объяснить. Мне так нужна её помощь, именно сейчас, когда она не может слышать меня, а сил писать нет. Да и разве всё, что мне нужно донести до неё, можно изложить на листке бумаги? Весь мой план, родившийся в один миг, не продуманный, не подготовленный план завтрашнего побега.

— Помоги, — шепчу я одними губами. — Помоги. Я… ты… Энтони…

Маргарита глядит на меня во все глаза. Это имя она не может не распознать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава 38

Пользуясь буквально последней возможностью поговорить нормально перед зачислением и наложением всяческих печатей, я в красках рассказала Габриэлю обо всём. О своём фактическом заключении в Академии, дурацких заданиях и занятиях, непонятно, кому и для чего нужных, об исчезновении Ларса, и о том, как я его нашла, о бедолаге Леннарде и его смерти, невольной свидетельницей которой я стала. О нелепых подозрениях Алахетина в адрес того же Ларса, и о том, что его отправка "домой" кажется ещё более странной и нелепой. Рассказала всё, за исключением тайны Джеймса, разумеется. И потому всё равно чувствовала себя весьма паршиво.

Мне лучше не врать. А как будет лучше самому Габриэлю? В конце концов, сейчас он хотя бы уверен, что Сэм жив и не чувствует себя виноватым. Я думаю, что, несмотря на всю свою показную, почти демонстративную легкомысленность, Джеймс тоже об этом думает.

И я не знаю, как лучше! Поэтому малодушно предпочитаю об этом забыть, тем более, что полно других вопросов.

Габ какое-то время молчит, а потом говорит:

— Как ты думаешь, он это… действительно сам?

Мы смотрим друг другу в глаза, а потом одновременно встаём и выходим из комнаты. Ошивающийся внизу Джеймс хитро нас оглядывает.

— Для конфиденциального разговора слишком долго, для разврата слишком быстро.

— Молчи, кошмарище, — огрызаюсь я, а Габриэль приподнимает бровь.

— Новое имя бесповоротно утверждено на испытательный срок. Как минимум, месяц.

Джеймс плетётся за нами, что-то периодически недовольно бурча.

***

Не знаю, то ли год молчания так повлиял, то ли что-то ещё, но мы с Габом, не сговариваясь, идём в сторону леса — короткой дорогой к целительскому крылу. Джеймс с любопытством вертит головой по сторонам — будучи частью меня, да ещё и обладая какими-то знаниями и воспоминаниями Корнелии, он знал расположение и местонахождения всего в Академии, но, вероятно, возможность видеть собственными глазами окрашивала всё в новые краски.