Когда шатается трон - Андрей Ильин

Вздыхает Его Святейшество:

– Не мне судить тебя, Иосиф, на все воля Божья. Мы пыль в руках Всевышнего. Коли допустил он кровь, значит, на то была воля Его, которую ты лишь исполнил. Если бы не ты, то кто-то другой…

– Юлите, Ваше Святейшество. Я же священников к стенке ставил, списки расстрельные подписывал.

– Не мерь поступки наши своим мирским мерилом. Мученическая смерть священнослужителя, принятая во имя веры, есть христианский подвиг, приравнивающий его к лику святых, к чему всякий истинно верующий должен стремиться. Ранние христиане тысячами всходили на костёр с именем Бога на устах, почитая смерть свою мученическую не наказанием, но великим благом. А кровь… Что кровь? Много ее с именем Бога пролилось. И в Библии… Не ты первый…

– Злодеем меня почитаете?

– Путь человеческий устлан, как мостовая булыжником, телами невинно убиенных. Коли ты виновен – ответишь за деяния свои. Все ответим… Не со мной ты, Иосиф, теперь споришь – с собой, с совестью своей, что покоя тебе не даёт. Сомнения тебя гложут, кровь жертв в душе вопиёт.

– Кровь?.. А на ком крови нет? Пётр, коего народ Великим прозвал, сколько народу извёл? Или Иван Грозный? А Екатерина, что огнём и мечом территории приращивала? И даже Николай Романов, который милосердным слыл, сколько миллионов безвинных душ загубил, в чужую войну ввязавшись и страну свою на растерзание бросив? Кабы не он, мы бы и теперь по ссылкам и каторгам мыкались, о революции мечтая. Только он власть отдал, а мы подняли!

– И пошёл брат на брата…

– Нет, Ваше Святейшество, пошёл богатый на бедного, а бедный на богатого! Одни, чтобы неправедно нажитое сохранить, другие, чтобы по справедливости поделить. Разве это не богоугодное дело – голодным хлеб дать, а рабам свободу? Кабы нам не мешали, мы бы теперь уже рай на земле сотворили. Вы его только обещаете там, на небесах, а мы здесь и сейчас строим!

– Не слишком ли дорогой ценой?

– А Средние века? Костры инквизиции, Крестовые походы, Варфоломеевская ночь? Вы за свою веру людей жизни лишали, оком не моргнув, мы – за свою. Чем же мы хуже вас? Мы людей на площадях живьём не жгли.

– Бог рассудит. Одно скажу: веру ты нашу и народ свой защитил, за что низкий тебе поклон. За то многие грехи проститься могут.

– Прощаете меня?

– Я ни прощать, ни осуждать не могу. Жизнь твоя – Божий промысел, как и всё на этом свете. Коли пришлось народу нашему всё, что было, претерпеть, значит, то было Создателю угодно. Не нам о том судить.

– А есть ли Бог, когда он такое на земле допускает?

– Это каждый для себя сам решает. Терзания твои, Иосиф, от того, что не веруешь ты, богохульствуешь. А как беда придёт – сразу к Богу обращаешься. Не можешь ты ни к какому краю прибиться.

– Вы говорите о молебнах за победу, про то, что иконы в самолётах над Москвой летали?

– Да. И про пайки, которые ты священнослужителям в голодное военное время дал и тем жизни им сохранил. Вера, она в страданиях рождается, поэтому-то, когда худо, все к Богу обращаются. Не в райкомы ваши идут, а к Богу. И, умирая, «Прости, Господи!» шепчут, а не лозунги. И ты к Богу идешь… уже пришёл. С Бога начал, к нему же и возвращаешься. Наверное, это и есть покаяние.

– В чём?

– Тебе виднее. Каждый о своих грехах лучше других знает.

– А вот если я вас теперь, Ваше Святейшество, на Лубянку сошлю за контрреволюционную агитацию и пропаганду?

– Воля твоя, Иосиф. Одним святым мучеником станет больше. Но только не тронешь ты меня, нет. С кем ты еще, Иосиф, вот так поговорить сможешь? Ни с кем. Один ты в сомнениях и терзаниях своих, и уста твои на замке.

– Грехи мои желаете отпустить?

– Нет, я не буду. К твоим грехам особый подход нужен. Нельзя тебя одним аршином с рядовыми прихожанами мерить. Много на тебе крови, но этой кровью ты, возможно, еще бульшее кровопролитие остановил. Веру притеснял, но через то ее от скверны избавил, от сомневающихся и корыстолюбцев очистил. Коммунизм вы строите, а это почти по заповедям Божьим. Теперь сомнения тебя одолевают, а это первый шаг к покаянию. Ленин ваш, тот в истинном безбожии жил и умер, а ты, Иосиф, нет. Есть в тебе Бог, который тебя ведёт и направляет. Зови меня, если нужда будет, никто про беседы наши не узнает.

– Тенёта плетёте, Ваше Святейшество… Но, может, вы и правы: всяк свой грех сам несёт, как крест на Голгофу. Мои грехи никаким молебном не замолить, хоть не по злобе я их творил, по обстоятельствам. С волками жить – ягнёнком не поблеешь. Может, верно говорила матушка: надо мне было семинарию окончить, приход взять, Богу служить… Но вышло иначе. Как уж вышло. И… как еще выйдет…

* * *

– Пётр Семёнович?..

В трубке что-то трещало и скрипело, так что половины слов не разобрать было. Но голос… Его голос!

– Так точно, товарищ…

– Первый. Для тебя первый и единственный. Слушай меня внимательно. Стройку сворачивай, гражданских на сегодня-завтра взашей за периметр. «Строителей» своих приодень, документы вручи ну и… сам понимаешь. Посадишь их в машины в полной готовности, кормёжка там же, термосы у тебя есть, если кому по надобности приспичит – пусть прямо возле машин садятся. Моторы не глушить, водителей из-за баранок не выпускать. Потому что в любую минуту и без задержки. Не за минуты, за секунды спрошу! Ясно?

– Так точно!..

Инженеров вытолкали за забор.

– Почему?! Как вы смеете, у нас работа!

– Чрезвычайная ситуация. В траншее боеприпасы зацепили, которые с войны лежат, похоже, целый армейский склад. В любой момент рвануть могут. Так что до приезда сапёров сюда ни ногой. Там машина, вас отвезут.

– А остальные?

– Остальные зэки, за них спроса не будет. Да и некуда мне их теперь девать. Сейчас щели выкопают и в них пересидят. Всё, счастливо!

Зэков загнали в барак. За забор вывели поисковые группы, чтобы прочесать окружающую местность на предмет обнаружения любопытных. Из барака выходили уже не заключённые, а бойцы в форме МГБ при полном вооружении. В кузова забросили ящики с гранатами и ручные пулемёты.

– Всем находиться в машинах, выход запрещён. Ноги и руки закутать в одеяла, чтобы не задубели. Спать, кто сможет уснуть, разрешаю. Горячие бутерброды и чай через каждый час.

– Лучше бы сто граммов.

– Хоть триста, но