Царство. 1955–1957 - Александр Струев

Вторым секретарем Киевского обкома был Костенко. Я совсем мало с ним поработал. Его тоже арестовали. Я удивился: простой человек, из крестьян, зачем ему лезть в дружбу с врагами? Не поверил в его виновность, приехал в НКВД, попросил, чтобы привели его из камеры на беседу. Привели. Я спрашиваю: «Кто с вами был в этом деле?» — «Такой-то был», — отвечает. — «А еще кто был?» — «Больше никого не было. Только мы двое».

Я поразился: получалось, что он действительно враг! Костенко сидел передо мной во вполне спокойном состоянии, все подтверждал, говорил складно, уверенно. Я прямо был ошарашен. Нарком внутренних дел Успенский сказал, что он будет осужден к расстрелу.

В то время были такие случаи, когда люди прямо перед расстрелом начинали давать показания на других. Видимо, им обещали заменить высшую меру, вот они и говорили, чтобы себя спасти, только высшую меру никто им не заменял. Таким образом, создавалась непрерывная цепь врагов. Исходя из этого, я сказал: «Если Костенко вдруг станет на кого-нибудь еще показывать, прошу его не расстреливать, а сохранить, чтобы разобраться в этом деле».

Прошло какое-то время, и Успенский мне сообщил, что Костенко расстрелян, но перед расстрелом он назвал Черепнина, работающего на месте второго секретаря Киевского обкома партии. Черепнин, хороший такой человек, умница, прекрасно знал свое дело.

«Зачем же вы так сделали, я же просил вас сохранить Костенко жизнь, чтобы можно было обстоятельно с ним побеседовать? Сомневаюсь, что Черепнин может состоять в каком-то заговоре. А теперь мы не сможем ничего узнать, потому что того, кто на него показал, нет в живых. Как же можно его слова проверить?»

Нарком НКВД ничего не ответил. Позвонил я Маленкову, товарищ Маленков сидел тогда в ЦК на кадрах, и говорю: «Товарищ Маленков, дают показания на Черепнина, а я не верю, этого не может быть!»

Маленков выслушал меня и отвечает: «Ну что же, не веришь, так пусть и работает».

Спасибо Георгию Максимилиановичу, что он вмешался.

Тысячи невинных людей были в те годы арестованы. Собственно говоря, вся руководящая верхушка страны. Думаю, что она погибла в составе трех поколений руководителей! Партийные органы были совершенно сведены на нет. Хозяйственное руководство было парализовано бесконечными арестами, никого нельзя было выдвинуть без утверждения в НКВД. Если НКВД давал положительную оценку тому или другому человеку, который намечался к выдвижению, только тот и выдвигался. Но и апробация со стороны НКВД никаких гарантий не давала. Имели место случаи, когда назначали человека, и буквально через несколько дней его не оказывалось на свободе. Здесь тоже находились объяснения: появились дополнительные показания какого-нибудь «врага», что он показал на этого человека, и получалось, что тот хорошо замаскировался и поэтому не был своевременно разоблачен и был выдвинут в руководство, оказывалось, что он состоит в заговоре и тоже является «врагом народа». Конечно, это стандартное объяснение, но оно имело свою логику, потому что какой-то арестованный в самом деле давал такие показания. И, таким образом, создавалась замкнутая цепь порочной практики. Смотришь, руководитель какой-то партийной организации разоблачает арестованных, выступая на собрании, а завтра его самого уже нет, что тоже находило объяснение: дескать, он ретиво разоблачал, чтобы скрыть правду, потому что сам был замешан. Вот вам и объяснение! Идеи тут заложены чисто сталинские, ему нужно было уничтожить как можно больше людей, чтобы ввергнуть общество в пучину страха, пучину паники, чтобы, кроме страха, не оставалось у людей других мыслей. Заодно он хотел убрать всех неугодных, чтобы сделаться в стране верховным судьей и верховным пророком.

Приведу еще пример. Жил когда-то на Украине человек по фамилии Фурер. Это была громкая фамилия, а прогремела она, когда я работал уже в Москве в 30-х годах. Фурер был очень хорошим организатором, хорошим пропагандистом и хорошим рекламщиком, умел подать материал. Это он заварил Стахановское движение по перевыполнению плана, и так заварил, что стахановцы не просто стали на виду всей страны, не просто писали, что они били производственные рекорды, они стали настоящими героями. Ударника Изотова из шахты выносили на руках, он за одну смену выполнил месячный план! Фурер организовал не только митинги, но и массированную печать, кино, героев заваливали цветами. Отсюда, собственно, и пошла особая пропаганда таких явлений. Как-то Каганович спросил меня: «Вы знаете Фурера?» — «Знаю по газетам, а в жизни не встречал». — «Мне кажется, это очень способный человек. Вот бы заполучить его к нам, в Москву». И Фурер перешел работать в Москву. Он заведовал агитационно-массовым отделом горкома и хорошо развернулся. Его авторитет был очень высок. Вспоминаю, как позвонил мне Молотов и спросил: «Как вы смотрите, если мы возьмем у вас Фурера? Хотим назначить его руководителем радиовещания».

Я это говорю для того, чтобы показать, что этого человека хорошо знали даже в верхах. И вот однажды, готовились мы к какому-то совещанию. Фурер попросил дать ему три дня для подготовки и уехал за город. Сталина и Молотова в то время в Москве не было, они отдыхали в Сочи. В Москве находились Каганович и Серго Орджоникидзе. Они нередко совещались по различным вопросам, готовили доклады Сталину. Как-то я зашел к Кагановичу, кажется, тогда шел процесс над Рыковым, или над Зиновьевым, а у Кагановича сидел Серго Орджоникидзе. Я решил обождать в приемной, а там уже сидел поэт Демьян Бедный. Лазарь Моисеевич узнал, что я пришел, и вышел в приемную пригласить меня в кабинет, заодно забрал и Демьяна Бедного. Демьяну было поручено выступить против антипартийной группы Зиновьева, стихами разоблачить ее. Он должен был написать басню. Демьян принес три варианта, но ни один не понравился. Кислые были стихи, неубедительные. Его стали критиковать. Демьян, тучный человек, начал объяснять, почему басня не получается: «Не могу, ну не могу! Старался, как мог, но ничего не выходит! У меня вроде как половое бессилие, как начинаю о них, о врагах, думать, сразу творческий подъем исчезает».

Я был поражен такой откровенностью. Демьян Бедный ушел. Мы плохо реагировали на его откровенное признание, что он чувствует бессилие и сравнивает это бессилие с половым. Это означало, что у него существует какое-то сочувствие к тем, кто находился на скамье подсудимых. Естественно, я тогда был не на стороне Демьяна Бедного, потому что верил в безгрешность ЦК и Сталина. Так, вот, возвращаюсь к Фуреру. Вдруг мне сообщают, что он застрелился. Я был удивлен — как такой жизнерадостный, активный, молодой, здоровый, задорный человек — и вдруг закончил жизнь самоубийством? При нем нашли очень пространное письмо, адресованное Сталину и другим членам Президиума. Его самоубийству предшествовал арест Лившица. Лившиц был заместителем наркома путей сообщения. Это был очень активный человек, отличившийся во время Гражданской войны. Когда-то он поддерживал Троцкого, но потом стоял, как считалось, на партийных позициях. Вопрос о троцкизме давно сошел со сцены и уже не являлся предметом диспута. Но именно этот факт лег в основу обвинений Лившица, а они с Фурером были большие друзья. Потом еще кого-то арестовали, близких к группе Лившица и Фурера. Письмо Фурера было посвящено главным образом реабилитации Лившица, автор говорил, что он честнейший человек, ни в коем случае не террорист. Он многое еще написал. В вежливой форме, не оскорбительно, ведь Сталину пишет. Он хотел подействовать на Сталина, чтобы тот изменил свою точку зрения и прекратил массовые аресты. Фурер считал, что арестовывают честных людей. Автор заканчивал тем, что решается на самоубийство, так как не может примириться с арестами и казнями невиновных людей. О Сталине он говорил тепло. Вообще в письме он давал всем членам Политбюро довольно-таки лестную характеристику. Я привез это письмо Кагановичу. Лазарь Моисеевич зачитал письмо вслух. Он плакал, просто рыдал, читая. Прочел и долго не мог успокоиться: «Как это так, Фурер застрелился?!» Тут же Каганович сказал мне: «Вы напишите маленькое письмецо Сталину, расскажите, что и как».

Я так и сделал. Прошло какое-то время, приближалась осень. Сталин возвратился из отпуска в Москву и сразу вызвал меня. Я пришел, совершенно ни о чем не подозревая. Сталин сказал: «Фурер застрелился, этот негодный человек!» — Я был поражен и огорошен. — «Он взял на себя смелость давать оценки членам Политбюро, — продолжал Сталин, — написал всякие лестные слова в их адрес. Это ведь он маскировался! Он троцкист и единомышленник Лившица. Я вас вызвал, чтобы сказать об этом. Он нечестный человек и жалеть о нем не следует!»

Я очень переживал потом, что оказался глупцом, поверил Фуреру и посчитал, что это искреннее письмо, что человек исповедался перед смертью. Он не сказал ничего плохого о партии, о ее руководстве, а написал только, что Лившиц и другие, кого он знал, честные люди. Фурер своей смертью хотел приковать внимание к фактам гибели честных и преданных партии людей. После разговора со Сталиным для меня это было большим ударом.