Царство. 1955–1957 - Александр Струев

Никита Сергеевич все-таки надел очки и обратился к бумаге.

— «Дорогой, милый мой Коба! — Коба, так близкие обращались к Сталину, — пояснил Хрущев. — Милый мой, любимый мой человек! Я стою на пороге смерти. Закрываю глаза в этой страшной камере и понимаю, что уже не живу, что уже нет меня на белом свете. За что? Чем я виноват? Что я сделал? Ты говорил мне писать — я писал, ты говорил мне молчать — я молчал. Что же случилось, почему теперь я здесь, один, очутившийся на краю обрыва, и ждет меня неминуемая гибель?! Спаси меня, Коба! Один ты сможешь спасти, ты-то знаешь, что я невиновен! Я готов к смерти, я прошу смерти, я не боюсь ее — я уже ничего не боюсь, тюрьма и боль от полученных истязаний научили меня не бояться, но, все равно, я люблю тебя, даже здесь, в сырой, тусклой, зловонной темнице, я люблю тебя и буду любить, чтобы не произошло! И даже если завтра меня убьют, продырявят немилосердными пулями, я унесу в могилу эту любовь к тебе, дорогой мой, самый славный мой друг! Но если все же, милый мой, любимый мой человек, ты найдешь возможность спасти меня, пощадить, отправишь куда-то совсем далеко, на край света, где бы меня никто не увидел и где бы я мог помогать тебе, я был бы так благодарен, так счастлив! Помоги мне, Коба, не бросай меня! Я знаю, ты хороший, ты сможешь!»

— Через два дня Бухарина убили, — хриплым голосом закончил Хрущев.

В зале висела гробовая тишина, казалось, никто даже не шевелился, все глаза были устремлены на оратора.

— Мы молились на товарища Сталина, превозносили его, безоговорочно верили ему, и было так многие годы, поэтому очень сложно сейчас говорить обратное, трудно отрешиться от старых понятий и аргументаций, вбитых нам в головы. Вспоминаю 1938 год. Вызывает меня товарищ Сталин и говорит: «Мы хотим послать вас на Украину, чтобы вы возглавили там Украинский Центральный Комитет. Косиор, украинский секретарь, будет отправлен в Москву заместителем председателя Совета министров». Я стал отказываться, мол, не по мне шапка, Украина огромная республика, но Сталин настоял. Приехал я на Украину, а там словно Мамай прошел, все в лучшем случае сидели, а в худшем были уже уничтожены. Не было ни секретарей обкомов, ни председателей горсоветов, не было многих министров, председателя Совета министров Украины и того не было! Даже секретаря Киевского горкома не оказалось, а ведь Киев — столица республики. Киевской областью управлял Евтушенко. Сталин к нему относился хорошо. Я Евтушенко знал слабо, видел в Кремле, когда его вызывали с отчетом или на совещание, но считал, что он вполне на своем месте. Евтушенко мне нравился. Вдруг звонок — Евтушенко в Москве арестовали. Я и сейчас не могу сказать, какие, собственно, были причины для его ареста. Тогда объяснения были стандартные — враг народа. Через некоторое время человек уже сознавался, а еще через какое-то время давал показания, и создавалось впечатление обоснованности ареста.

Оказавшись на Украине, я с трудом подбираю кадры, начинаю работать, а аресты продолжаются. Людей тогда словно тянули во враги. Заместителем председателя Совета министров был прекрасный человек Тягнибеда, вдруг потребовали его ареста, и вскоре его не стало. Теперь в правительстве Украины не было ни председателя, ни заместителя. И по областям — пустота. Особенно плохо было в Днепропетровской области. Днепропетровская область занимала тогда почти треть Украины, туда входило Запорожье и часть Николаевской области. Там руководства вообще не осталось. Я прошу Сталина — дайте руководителя, на Украине совсем кадров нет, все арестованы или расстреляны. А Днепропетровск — это прежде всего металлургия. Скоро страна без металла останется! Подействовало на Сталина. Дали Коротченко. Я думаю, вот хорошо. В Донбассе знающий человек товарищ Прамнэк работает, уголь стране дает, а теперь и в Днепропетровске дела наладятся. Как сглазил. Через день звонит мне Сталин и говорит, что Прамнэк — враг. Скоро Коротченко утвердили председателем Украинского правительства. Теперь позвольте одно маленькое дополнение. — Хрущев неловко вытер выступивший на лбу пот, говорить было трудно. — Просится ко мне на прием один человек, просится и просится, принял. Такой молодой, симпатичный парень. Он рассказал, что работал учителем, был арестован, сидел в тюрьме, только что вышел из нее и пришел прямо ко мне. Он рассказал, что его били и истязали, вымогая показания против Коротченко, убеждали, что Коротченко — агент румынского королевского двора и является на Украине главой румынского шпионского центра. Об этом посещении я сообщил Сталину. Сталин возмутился — как это, наш Коротченко шпион! — и послал проверку разобраться. Разобрались, признали, что оклеветали Коротченко, сфабриковали ложное обвинение. А ведь понятно, что все подобные действия и тем более аресты крупнейших руководителей велись с его личного одобрения, что лично Сталин давал команду уничтожить кадры, а тут смотрите, какую проявил заботу! Следователей, которые вели дело Коротченко, расстреляли. Поступок этот произвел на меня большое впечатление. Вот какой справедливый товарищ Сталин, думал я тогда, одобряя все его действия и расценивая его поступки как решительность в борьбе за Советское государство, за укрепление против врагов, кто бы этим врагом ни оказался. Впоследствии Сталин часто возвращался к случаю с Коротченко.

На XVIII Съезде партии выступали делегаты и порой заканчивали свои речи угрозами Японии: вот, мол, такие-сякие, самураи, мы их! Тогда, вы знаете, с Японией была непростая ситуация. Японцы орудовали в Китае и везде по Азии свои руки тянули. И Коротченко выступал. Он был неряшлив в словах, часто забывал фамилии, многое путал, для него слово «самурай» звучало нескладно, и поэтому он свое выступление закончил так: «Мы этим самуярам зададим перцу!» Сталин его потом иначе как самуяр не называл.

«Ну, как там самуяр?» — спрашивает.

«Связался самуяр с румынским королем», — отвечаю я.

«Или с королевой? — шутил Сталин. — Сколько лет этой королеве?»

«Король там несовершеннолетний, — говорю, — есть королева-мать. Он, должно быть, связан с королевой-матерью».

Это вызывало еще больше сталинских шуток. Конечно, это был смех сквозь слезы, если припомнить существующую тогда обстановку. Не знаю точно, почему у чекистов родилась идея привязать Коротченко именно к румынской агентуре, наверное, очень много было польских, английских, немецких агентов, перебор был с ними, а румынских почти не было. Может и так.

На Украине тогда была уничтожена вся верхушка руководящих работников в несколько этажей. Несколько раз сменялись кадры и вновь подвергались арестам и уничтожению. И было это не только на Украине. Ночь была самым страшным временем, ночью все ждали: «Вот придут, вот придут!» Наутро вздыхали: «Не пришли!» — и радовались. А за кем-то приходили, и завтра придут, и послезавтра. Помните такое, товарищи? — Хрущев устало посмотрел в зал. — Такое забыть нельзя, такое — точно рана на сердце. Я, товарищи, с Украины начал, потому что хорошо там ситуацию знал, и чтобы примеры были точные, но вы подтвердите, что и по России, по всей нашей стране, вакханалия творилась.

Украинская интеллигенция, особенно писатели, композиторы, артисты и врачи, тоже были под пристальным наблюдением, подвергались арестам и расправе. НКВД развило бурную деятельность. Украинский нарком внутренних дел завалил ЦК докладными записками о врагах народа. Нарком внутренних дел на Украине был тогда Успенский. Помню, Успенский поставил вопрос об аресте Рыльского. Я возразил: «Что вы? Рыльский — видный поэт. Вы обвиняете его в национализме, а какой он националист? Он просто украинец и отражает национальные украинские настроения. Нельзя каждого украинца, разговаривающего на украинском языке, считать националистом. Мы же на Украине!» Но Успенский проявлял настойчивость, чуть ли уже не ехали за ним. «Рыльский написал стихотворение о Сталине, которое стало словами песни, — убеждал я. — Эту песню поет вся Украина, а вы хотите его арестовать!» Удалось отстоять Рыльского.

По соседству со мной, на даче, под Киевом жил выдающийся человек, старый большевик, революционер Григорий Иванович Петровский. Я был наслышан о Петровском еще до Революции, ведь Петровский был избран в царскую Государственную Думу от Екатерининской губернии. На Донбассе угольные рудники до сих пор называют Петровскими. У этого легендарного человека приближалось шестидесятилетие, но о нем сложилось мнение, что он нетвердо стоит на позициях генеральной линии Партии, поэтому было к нему отношение настороженное. Шло все это от Сталина. Я сказал Сталину о приближающемся шестидесятилетии, что надо бы его отметить. Хочу спросить, как это сделать? «Шестидесятилетие? — переспросил Сталин. — Хорошо. Устройте в его честь обед у себя дома, вы же соседи? Пригласите его с женой и членов его семьи, и больше никого». Так я и сделал. К тому времени у Григория Ивановича в семье сложилось очень тяжелое положение: его сына арестовали. Я знал его сына. Он командовал Московской пролетарской дивизией. Когда я работал в Москве, то выезжал на праздник дивизии в летние лагеря, Леонид Петровский считался тогда хорошим командиром. Зять Григория Ивановича был арестован и расстрелян. Можно себе представить, какая обстановка сложилась в его доме, и какое отношение к нему: сын сидит в тюрьме, зять расстрелян. Чудом сам Петровский уцелел. Так Сталин дирижировал.