Океан. Выпуск двенадцатый - Юрий Оболенцев

Крузенштерн кивал головой согласно. Все так, все ладно, но мысли упрямо возвращались к недавнему разговору с посланником. Он взял Лисянского за локоть, отошел с ним к фальшборту и, глядя на волны, рассказал о предъявленной Резановым императорской рескрипции. Кто спорит, камергер Резанов человек незаурядный. Сам Шелехов выбрал его в зятья, а уж рыльскому купцу умения разбираться в людях было не занимать. Генерал-губернатор Петербурга граф Пален души не чаял в камергере. Действуя от имени наследников Шелехова, тот представил Павлу I проект организации Российско-Американской компании, который и был утвержден вкупе с уставом. На западный манер компания выпустила акции по тысяче рублей каждая, в ожидании баснословных прибылей. Ценные бумаги приобрели многие влиятельные при дворе лица и даже члены царской фамилии. И это все не могло не придать Резанову большого общественного веса.

Сейчас он в ранге посланника должен осуществить важную дипломатическую миссию — наладить с Японией торговые отношения. Все так. Но поставить судьбу двух судов и всей экспедиции, план которой так долго вынашивал он, Крузенштерн, почитай что со дня гибели незабвенного Муловского, во власть этого человека… Не превысил ли Резанов в тщеславном рвении своем границ, придерживаться коих приличествует даже и важной персоне?

— Вот брат Юрий Федорович, — закончил с горечью Крузенштерн, — оставил он нам с тобой токмо что парусами управлять. Знай я заране о притязаниях сих, не поднялся бы на борт «Надежды».

— Как?! — вскричал экспансивный Лисянский. — Таково распоряжение свыше?

— Да, за большой императорской печатью рескрипт сей только что трижды перечел.

— Возможно ль представить командующего столь важной экспедицией, который пред тем не видел почти моря? Ничего, кроме несчастного конца всех наших трудов, ожидать не возможно.

— О том и думаю. Давай-ка помыслим, Юрий Федорович, что долг наш предписывает.

— Нет опасности, которой бы перенесть я не согласился, лишь бы доставить чести русскому флагу новыми открытиями, — с горячностью проговорил Лисянский.

— Вот и я так мыслю. Не возвращаться же нам. Но терпения придется набраться преизрядного.

Вернувшись на борт «Надежды», Крузенштерн собрал офицеров и коротко изложил все, что произошло после обеда между ним и камергером. К удивлению капитана «Надежды», они отнеслись к случившемуся гораздо сдержаннее Лисянского.

Ратманов заметил лишь, что, по его мнению, это мало что изменит в их положении. Это можно было понять и так, что вряд ли стоит предаваться каким-либо размышлениям, сомнениям, рефлексиям. Размеренная корабельная жизнь просто не оставляет для этого времени.

Корабли продолжали свой путь. Вахты сменяли одна другую, ученые все так же хлопотали, занятые своими наблюдениями.

Чаще других появлялся на палубе «Надежды» рыжеволосый Лангсдорф. Повертев во все стороны острым носом, как бы принюхиваясь к ветру, торопливой прыгающей походкой спешил на шкафут, где висели в тени термометр и гигрометр, тщательно записывал показания приборов. Потом отправлялся в каюту препарировать морских животных, изготовлять чучела птиц. И опять наблюдение ветров, состояния атмосферы, скопления в ней «электрической материи». Ничто не ускользает от внимания ученого. Вылетели ли из кочна капусты в камбузе удивительные бабочки, поймали ли матросы громадного дельфина — Лангсдорф тут как тут. Счастливая улыбка озаряет его лицо, если удастся отыскать что-то новое. Он запрыгал, как ребенок, когда наловил маленьких ярко-красных рачков, придававших воде кровавый оттенок.

Наблюдая за Лангсдорфом, Крузенштерн все больше и больше убеждался: страсть его к наукам неистощима, ради них он забывал о хлебе насущном. Узнав об экспедиции, он бросил все свои дела, примчался из Геттингена в Копенгаген и упросил взять его в качестве натуралиста. Соблазнительно было взять с собой уже известного в научных кругах Европы человека, но ведь обязанности сии уже исполнял адъюнкт Петербургской Академии наук Вильгельм Тилезиус. Выход нашелся такой: содержание Лангсдорфа взяли на себя в равных долях капитан «Надежды» Крузенштерн и посланник Резанов.

Но замечали на корабле: не ладят меж собой оба натуралиста.

И вот здесь, на подходе к бразильским берегам, Крузенштерн стал свидетелем их очередного объяснения. Ученые говорили спокойно, и со стороны могло показаться, что они мирно беседуют или подшучивают друг над другом. Но вот донесся высокий голос Лангсдорфа.

— Вам не должно быть никакого дела до меня, — говорил он Тилезиусу. — Вы приняты в экспедицию в качестве естествоиспытателя и должны выполнять свой контракт. Вы получаете жалование, я — нет. Для меня научные занятия — моя добрая воля. Посему прошу вас не считать меня своим подчиненным и не давать распоряжений.

Лангсдорф круто повернулся на каблуках и пошел было к себе, но, увидев Крузенштерна, направился к нему.

— Не сочтите за жалобу, — сказал он, — просто хочу знать ваше мнение. Можно ли считать меня обязанным выполнять распоряжения Тилезиуса на том только основании, что я волонтер экспедиции, а он лицо официальное? На его бесцеремонные приказания я ответил, что не считаю себя обязанным помогать ему.

— Я нахожу ответ ваш вполне разумным, — подумав, сказал Крузенштерн, — но позвольте все же заметить: природа столь обширна и многообразна, что, будь у нас в экспедиции и десять натуралистов, всем нашлось бы дел по горло. Почему бы вам с Тилезиусом не договориться: вы берете на себя изучение одних видов живых существ, он — других? А при случае, может быть, придется и объединить усилия?

После этого разговора Крузенштерн по-иному взглянул и на свой конфликт с Резановым. В России с трепетом ждут вестей об экспедиции, а письма моряков ходят из дома в дом и зачитываются до дыр. Как же можно не служить своему делу честно и до конца?

В один из ближайших вечеров, только упали стремительные тропические сумерки, из освещенной кают-компании полились чарующие звуки. На музыку, как на костер во тьме, потянулись люди со всего судна. Крузенштерн остановился в дверях. Лейтенант Ромберг самозабвенно вел партию первой скрипки, Резанов играл на второй, Тилезиус на басе, Лангсдорф на альте, астроном Горнер на флейте.

Концерт удался на славу. Музыке теперь стали часто посвящать вечера. Инструменты в руках музыкантов-любителей звучали все слаженнее.

Ну а для Крузенштерна его инструментом в общем ансамбле экспедиционной жизни служил секстан, которым он владел превосходно. Известно было на флоте: координаты, взятые им, смело можно было уподоблять измерениям Гринвичской обсерватории. При подходе к бразильскому острову Санта-Катарина Крузенштерн уточнил местонахождение многих географических пунктов на карте.

Изрядная часть пути осталась позади. Перелистав записки английского адмирала Ансона, Крузенштерн прочел, что тот потерял из-за болезней немало членов экипажа во время перехода через Атлантику. А вот на российских кораблях больных не оказалось вовсе.

Губернатор острова португальский полковник дон Куррадо встретил русских моряков учтиво и обещал помочь сменить мачты на «Неве». Крузенштерн распорядился вести работы таким образом, чтобы сберечь силы обоих экипажей перед трудным переходом вокруг мыса Горн. В тропическом лесу отыскали двадцатисаженные стволы красного дерева. С огромным трудом дотащили их до побережья.

А надо было еще установить и оснастить мачты без каких бы то ни было механизмов. Работа шла весело, но затягивалась…

Ученым же это задержание было лишь на руку. На острове Атомирис астроном Горнер оборудовал обсерваторию для небесных наблюдений. Главной целью было проверить хронометры. Без оных не определишься, не проложишь курс в открытом море. На обоих судах экспедиции было по нескольку надежных хронометров, при вычислениях брали среднее из показаний. Но погрешности их хода со временем постепенно нарастали. Вот и теперь точные астрономические наблюдения показали: нужно изменить их ход.

Оба натуралиста и вовсе сбились с ног. Казалось, природа явила здесь все свое изобилие. В лесу то и дело попадались еноты, броненосцы, агути. Трудно было привыкнуть к реву цепкохвостых обезьян-ревунов, пронзительным крикам пестрых попугаев. В мире пернатых удивительными для глаз моряков были не только они. Чего тут только не было — от крохотных колибри до громадных голошеих грифов! Реки кишели аллигаторами, зеленые джунгли — змеями, жабообразными земноводными. И всюду тучи бабочек самых разнообразных, причудливых форм и расцветок. А чуть стемнеет — в воздухе и на земле рассыпались мириады светящихся точек.

Лангсдорф первое время жил на корабле, но вскоре с другими членами экспедиции переселился в поселок Дестерру, а там и на континент, где перебрался в дом местного натуралиста Каллейры. С ним вместе поехал в глубь страны. Вернувшись на остров, вместе с офицерами «Надежды» и астрономом Горнером предпринял шлюпочный поход вдоль побережья Санта-Катарины. Стремительно разрастались гербарии, коллекции членистоногих, насекомых, рыб. Где еще встретишь столь благословенную землю, чтобы можно было собрать такие редкости? Порой затрудняешься, к какому классу отнести тот или другой организм. Часто Лангсдорф советовался с Тилезиусом — отношения их в конце концов наладились.