Без игры - Федор Кнорре

Она вернулась в здание вокзала. Касса была закрыта, за дверьми приглушенно галдел буфет-ресторан. Она села в уголке зала ожидания и прикрыла глаза, стараясь позабыть, где она находится. Все было бесполезно. Вокруг пахло знакомым, тревожным вокзальным запахом, и сами собой возникали обрывки воспоминаний о всех приездах и отъездах с разных вокзалов ее жизни, и ей начинало казаться, что очень уж много было тягостных и печальных проводов и прощаний на этих вокзалах.

Зажглись лампы, и она снова вышла на платформу.

Быстро темнело, стали видны звезды, и, поглядев на них, она, как в детстве, почувствовала себя крошечной песчинкой, и от этого чувства стало даже спокойнее на душе. Стоять было холодно, у нее устали ноги и запылилось лицо. Надо было возвращаться в зал ожидания, самое название которого показалось ей безнадежным. Она не сразу поняла, что произошло, когда за окнами зала вдруг с ровным затихающим громом замелькали, покатились вдоль платформы вагоны примчавшегося издалека скорого поезда.

Она бросилась к кассе, вдруг испугавшись, что упустила время. У кассы уже толпилась плотная кучка народу, а проходить сквозь очередь, как Захар, она не умела.

Поезд стоял. Уходили положенные ему немногие минуты, а она не могла даже заглянуть в окошечко кассы.

Сердце стало биться спокойнее — нечего было зря волноваться, время уже упущено. И тут вдруг щелкнуло окошечко соседней кассы. Оттуда ее громко окликнули по фамилии. Это была кассирша, которой она оставила свою безнадежную бумажку.

— Возьмете? Спальный прямого сообщения. Есть одно место!.. Ага, это вы, да? А мы вас не сразу узнали!.. Скорее бегите, сейчас отходит!

У нее освобожденно билось сердце при одной мысли, что она вдруг уедет от синей будки с железной полосой, от желтых вагонов, от туманных сумерек наступающей ночи.

Проводница впустила ее в вагон и тотчас подняла подножку.

В пустынном коридорчике вагона стояла тишина, в лицо пахнуло чистотой и комфортом, блестела у пола полоса начищенной меди, с мелкими звездочками отверстий, источавших мягкое тепло, полированные двери с одинаковыми медными ручками были все задвинуты. После вокзального цементного пола даже ноги радовались, чувствуя мягкость ковровой дорожки.

— Вот сюда, — недовольно сказала проводница.

Поезд неслышно взял с места, тронулся и пошел с медленно нарастающим погромыхиванием. Проводница щелкнула ключом, потянула за медную ручку и открыла дверь из освещенного коридора в полутемное купе. Свет маленькой лампочки в изголовье нижней полки был загорожен развернутой газетой, которую держал в руках лежавший под одеялом пассажир.

— В чем дело? — неприятно спросил голос. Газетный лист чуть сдвинулся в сторону, нахмуренный глаз выглянул на мгновение и тотчас снова исчез за газетой. — Я ведь просил, кажется?

— Ничего не могу, товарищ капитан! — сердито извиняясь, сказала проводница. — Все места заняты. Сажать некуда... Вот, гражданка, ваше верхнее! — поскорее ушла, защелкнув за собой дверь.

Загородившись газетой, пассажир некоторое время лежал не шевелясь, уткнувшись взглядом в заголовки новостей спорта. Заметив, что совершенно не понял смысла прочитанной строки — „прыгуны порадовали“, перечел ее и тут же опять позабыл.

Было очень досадно. Он нарочно не полетел вместе с другими на самолете, задумал спокойно выспаться за ночь в поезде. Проводница обещала никого к нему не подсаживать, и действительно все так и получалось, он уже принял две таблетки снотворного, и вот все испорчено. Ну, в общем-то наплевать. Первая досада как будто уже улеглась, но все-таки как будто что-то изменилось в тесном купе. Что-то беспокоило, только он не мог никак разобраться, что именно. Он постарался встряхнуться, снова начать читать, но дальше обрадовавших прыгунов дело не пошло.

Женщина — он только и успел разглядеть, что женщина, — ушла в умывальный закуток между двух купе и защелкнула за собой дверь. Поневоле он стал прислушиваться к плесканью воды в умывальнике, едва слышному сквозь гул мчащихся под полом тяжелых колес, поскрипывания и звякания какой-то однообразно раскачивающейся железки. Рядом с его форменным пальто капитана торгового флота теперь покачивалось пестренькое маленькое чужое пальтецо.

Постукивал кран. По-домашнему плескалась вода. Только и всего. Но все-таки все стало другим. Отчего? Кажется, она что-то невнятно ответила проводнице, когда та указала ей место? „Хорошо“ или „спасибо“. Он только смутно расслышал ее голос.

Дверь щелкнула, открываясь и закрываясь. Он мельком увидел ее, когда она обернулась. Маленькая, кажется, в брюках... нет, в пижаме, потом совсем рядом с собой увидел светлые, тяжелые пряди волос, упавших на лоб, закрывая лицо женщины в тот момент, когда она наклонялась, чтобы вытащить раздвижную лесенку из-под столика у самого изголовья его койки. Пряди волнистых волос взметнулись и исчезли из его поля зрения, потому что он все еще крепко держал перед собой, стискивая пальцами, свою газету.

Он слышал, как она раздвинула лесенку, потом скрипнули пружины, она уже была наверху, чемоданчик проехался по полу багажной полки. Зажегся синий свет — она зажгла ночную лампочку. Теперь сверху не слышно было никакого движения. Она легла.

Поезд гремел и мчался, равномерно постукивая. Пальцы у него занемели от боли, он опустил газету и какое-то время лежал в оцепенении, не зная, что делать.

— Извините, — совершенно нелепо выговорил он наконец, — извините, пожалуйста, я не знаю, что вам сказать.

Сверху донесся какой-то беспомощный вздох:

— Боже мой... я тоже не знаю.

— Значит, я не ошибся. Да разве я мог ошибиться... Только я опомниться не могу, — он скомкал кое-как, отбросил газету и щелкнул выключателем, погасив лампочку у себя над головой. — Чудо какое-то. Или мне снится?

— Или мне? — В ее голосе слышна была суховатая усмешка и в то же время неимоверно знакомая, мгновенно проскользнувшая хрипотца волнения. Она сама услышала и сейчас же ее убрала, поспешно кашлянув.

— Вот и встретились, а?.. Вы, наверное, по обыкновению с каких-нибудь концертов своих возвращаетесь?

— Да уж, по обыкновению.

После первых расхожих слов, которые произносятся сами собой, без всякого усилия, он опять надолго замолчал, чувствуя, как постепенно все сильней его охватывает чувство растерянности, изумления и тревоги.

„Идут минуты, уходит время, — стучало у него в голове, — а я молчу как пень. И она молчит, не поможет. Наверное, думает, что мне и сказать нечего“. Голос у него вышел какой-то виноватый, уговаривающий, когда он с трудом выдавил наконец:

— Ну... Что же мы молчим, а?.. Вы скажите хоть что-нибудь... Как жизнь?

— Как прошла моя жизнь? Это вам очень интересно?

— Почему прошла? Жизнь идет. А не прошла.

— Но ведь мы знаем только ту, которая прошла. Очень много ее прошло до того, как на этой станции меня проводница впихнула насильно к вам в купе...

— Да, я понимаю, все эти: „как она, жизнь?“ — это самые пустые слова. Да я-то не попусту спрашиваю. Черт его знает, где эти слова найти? Не привыкши мы выражать какие ни на есть переживания. Выговариваешь, а сам слышишь — до чего же это грубо, до чего непохоже на то, что у тебя в душе.

— Даже и ответа вам не найду. Это про других легко получается рассказать, какая у них жизнь, а про себя?

— Верно, верно. Себя-то хуже всего и видишь. Накатаешь на других полдюжины характеристик, добросовестно пишешь, вдумчиво, честно, и все кажется ясно. А сядь как перед зеркалом, да попробуй на самого себя написать что ты есть за личность? Тут и запнешься: батюшки, да ведь, пожалуй, и не разберешься! Плоховато я этого человека знаю. И как мне его определить по совести?.. Ну, это в сторону, а как все-таки она?.. Я ведь, конечно, кое-что... даже много чего знаю, ну, в том смысле, что концерт в Колонном зале и по разным городам, пластинки с записями...

— Да, да... — безразлично подтвердила она.

— Фото в журнале! Вы на ковре сидите, облокотившись на руку, вокруг разложены веером ваши пластинки. Все записи песен, да?

— Было, было... — с шутливой бодростью откликнулась она. — Ужасно глупо было, фотограф меня усадил и разложил все вокруг так, будто я утопаю в море собственных пластинок. А было их тогда, кажется, не больше дюжины.

— Вы это напрасно так говорите!.. Дюжина?.. Да хоть и полдюжины. Разве это мало? Просто вы сами не представляете, что это такое.

— Вы смеетесь как будто?

— Извините, это я, наверно, таким дурацким манером радуюсь... Голос у вас совсем не изменился. Если вдуматься, разве не чудо? Вы представляете, когда поезд отходил от севастопольского вокзала, по вагонам пустили музыку какую-то. Отъехали, все успокоилось, едем, я сижу, в окошко гляжу, слава богу, один, никого нет, и вдруг вот этот же ваш голос запел: „Если, друг, тебе сгрустнется...“ Да... И вот после этого теперь я вдруг с вами разговариваю. Не чудо?