Без игры - Федор Кнорре

Пора было выходить Наталье Павловне. Конферансье повелительным жестом Мефистофеля, вызывающего из небытия прекрасное видение, взмахнув короткой ручкой, ликуя возгласил, что вот именно теперь в истории человечества наступил миг явления чуда: Эсмеральды Бутасовой — исполнительницы лирических песен.

Вышла Эсмеральда и, наивно моргая длинными ресницами, предстала перед залом в сиянии желтого луча прожектора.

— У рояля!.. — с заметной небрежностью провозгласил конферансье, и Наталья Павловна, мельком поклонившись, прошла и села на свое место к роялю.

Эсмеральда пела, влюбленно прижимая ко рту микрофон. Публике нравилось, что она свежа, модно сложена и одета, а Наталья Павловна, вслушиваясь в ее пение, думала: «Ах, дубина, опять!.. Да разве можно так орать: „Тишина-а!!“» Или: «Ну, молодец, наконец-то послушалась: просто проговорила последнее слово, вот публика сразу и оценила!.. В общем, моя милая, все-таки тебя ожидает большой незаслуженный успех!»

Концерт кончали второпях, всем пора было на поезд. Эсмеральда догнала, обняла и поцеловала в шею Наталью Павловну.

— Спасибо, дорогая, вы, как всегда, оказались правы, я ведь сегодня сделала, как вы хотели. Сделала? Правда хорошо? Спасибо! — и убежала переодеваться.

Все занятые в первом отделении со своими чемоданами и инструментами в чехлах давно уже были на вокзале. Остальные сидели и томились в пустом фойе Дома культуры, ожидая автомобиля. Конферансье Захар Аркадьевич — душа и организатор всех поездок и „левых“ концертов, то нервно названивал по телефону, то лепетал успокоительные слова артистам, заражая их собственным паническим страхом: опоздать к поезду.

Лет десять или двенадцать назад, в те времена, когда фамилия Натальи Павловны, напечатанная громадными буквами, неизменно занимала почти всю афишу, едва оставляя место в самом низу для виртуозов на баяне, балетной пары и артистов оригинального жанра, некий помощник бухгалтера долго и бесплодно околачивал пороги концертных учреждений. Он всей душой был предан искусству, все равно какому, только чтоб избавиться от необходимости каждый день ходить на работу в свою бухгалтерию. Он был настойчив, жалок и плакал, когда отказывали взять его в самую плохонькую поездку „рабочим за все“: бутафором, костюмером, помощником по переноске тяжестей, кем угодно.

Именно Наталья Павловна тогда сжалилась над этим неуклюжим и бездарным канцелярским жителем, помогла ему взобраться на самую низшую ступеньку. Больше ему ничего не надо было. Он через два-три года стал Захаром Аркадьевичем. Теперь он любил говорить: „Мой путь в искусство был нелегким“. Он был из породы людей, которые никогда не прощают тем, кто им однажды помог. Его тусклое помбухгалтерское прошлое теперь представлялось ему постыдным пятном на сверкающем фоне его эстрадно-артистического настоящего, он подозрительно сторонился людей, помнивших это прошлое.

Наконец примчался забрызганный грузовик. В него впопыхах навалили вещи. Некоторые артисты, ради верности, сами полезли в кузов. Другие остались дожидаться легковой машины.

Эсмеральда нервничала, и Захар пытался целовать ей ручки, клялся жизнью своей матери, что все будет „о’кей“, а она била его перчаткой по носу, называла противным негодяем и чудовищем.

И тут перед подъездом возникла „Волга“. Началась суматоха. Один за другим, ныряя головой вперед, артисты набились в машину. А Захар Аркадьевич как стоял, так вдруг и оказался сразу внутри.

— Где же наша Наталья Павловна? — донесся из глубины переполненной машины наивно-удивленный возглас Эсмеральды, устраивавшей на коленях большую картонку.

Глядя вслед умчавшейся машине, Наталья Павловна усмехнулась и понимающе переглянулась со старой костюмершей Зиной, оставшейся стоять с ней рядом на тротуаре у подъезда.

Мимо проехал полупустой автобус. Они посовещались и нерешительно двинулись к автобусной остановке, хотя надежды поспеть к поезду на автобусе было мало. Еще постояли у остановки минут пять. И когда надежды уже не оставалось совсем, прямо около них, взвизгнув тормозами, остановилась с разгона сияющая черным лаком пустая „Волга“. Высунувшись из распахнутой дверцы, незнакомый парень радостно объявил:

— А ваше фамилие объявляли, я услыхал. Это вы и есть? У меня пластинка ваша, верно? Что ж вы стоите?.. На вокзал? Садитесь скорей! Вы же опоздаете!

Поезд уже подошел и простоял две или три минуты на остановке из положенных ему десяти.

— Где же вы пропадали? Кошмар какой-то, ведь поезд уходит! — выскочил им навстречу и, не давая им рта раскрыть, закричал Захар Аркадьевич. — Я их ищу, а они где-то... — он хотел сказать „разгуливают“, но постеснялся, — ...где-то находятся!.. Сейчас я попробую выцарапать вам билеты!.. Только не пропадайте больше, а то я ни за что не отвечаю.

Он прошел сквозь очередь, как раскаленный нож сквозь масло, и всунулся в окошечко кассы.

Через минуту все стало ясно: билетов у него нет и взять неоткуда. Костюмершу Зину Захар все-таки впихнул в какой-то вагон, где мест, по-видимому, тоже не было, но чем-то задобренная или просто ошеломленная проводница согласилась ее впустить.

Наталье Павловне он почему-то с видом необыкновенно значительным вручил ее командировочное удостоверение.

— В любой кассе вам без слов выдадут билет по этой бумаге.

— Вы что, с ума сошли? — ответила она удивленно. — Зачем мне бумаги? Где мой билет?

— Без капризов, только без капризов! — торопливо, но нахально протараторил Захар Аркадьевич. — Вы же видите!

Она увидела, как он растворился в толпе, слился с ней, на одно короткое мгновение возник вдалеке, уже бодро взбираясь по лесенке в мягкий вагон, и тут же поезд мягко двинулся с места и, неторопливо постукивая, вагон за вагоном, прошел мимо платформы. Она отчетливо представила себе, как хорошо бы отхлестать его по отвислым щекам. Потом постаралась не зареветь от обиды, и это ей удалось.

У кассы не было очереди. Она показала кассирше свое удостоверение от филармонии, отлично понимая, что это бессмысленно. Она сама так и сказала кассирше, и кассирша это подтвердила. Однако, видимо, в ней вызвало некоторое сочувствие то, что Наталья Павловна как будто даже сама немножко стесняется своего плохонького удостоверения и не только ничего не требует, но, кажется, даже ни на что и не надеется.

Продолжая рассматривать лежащее перед ней удостоверение, кассирша снова прочла фамилию Натальи Павловны, пытаясь припомнить, почему она кажется ей знакомой, но так ничего и не припомнила. Осталось только смутное ощущение, будто что-то хорошее связано с именем, вписанным в бланк удостоверения.

— Знаете что, — сказала кассирша. — Через три с половиной часа будет проходить севастопольский. Возможно, у них будут свободные места. Очень может быть. Хотя, конечно, едва ли. Хотя ведь сейчас не сезон, так что кто его знает?.. А вы все-таки подойдите к кассе попозже!

— Да, да, конечно! Спасибо. Спасибо!

Сама застеснявшись своей нелепой горячей благодарности, она поспешила отойти от окошка.

На платформе было пустынно, дул свежий ветер. Она прошла мимо толстой синей будки неопределенного назначения, наглухо запертой наискось положенной железной полосой.

Запасные пути были загромождены длинными составами товарных вагонов, густо запудренных какой-то ярко-желтой пылью. На другом конце длинной платформы слабо пахло цветущей акацией, и вдали видны были ровные ярко-зеленые весенние поля.

Она постояла, отдыхая взглядом на зелени просторного необозримого поля, и нехотя побрела обратно к желтым запыленным вагонам.

Началось и потянулось время ожидания. Тупое, бессмысленное время, которое потом вспоминаешь, как белую страницу в книге, на которой ничего не написано. Даже думать ни о чем не можешь: только ждешь и ждешь, не волнуешься, не мучаешься, просто как будто тебя временно выключили из жизни, и ты только дожидаешься, когда же тебя снова пустят обратно в твою жизнь.

Она много раз прошлась из конца в конец по платформе до тех пор, пока не почувствовала отвращения к запудренным желтым вагонам, синей будке и в особенности к железной полосе ее запора. Самым утомительным было то, что она заметила, как наизусть запоминает все ненужные подробности окружающего: рельсы, вагоны, будки, форму выбоин на платформе.

Она вернулась в здание вокзала. Касса была закрыта, за дверьми приглушенно галдел буфет-ресторан. Она села в уголке зала ожидания и прикрыла глаза, стараясь позабыть, где она находится. Все было бесполезно. Вокруг пахло знакомым, тревожным вокзальным запахом, и сами собой возникали обрывки воспоминаний о всех приездах и отъездах с разных вокзалов ее жизни, и ей начинало казаться, что очень уж много было тягостных и печальных проводов и прощаний на этих вокзалах.

Зажглись лампы, и она снова вышла на платформу.

Быстро темнело, стали видны звезды, и, поглядев на них, она, как в детстве, почувствовала себя крошечной песчинкой, и от этого чувства стало даже спокойнее на душе. Стоять было холодно, у нее устали ноги и запылилось лицо. Надо было возвращаться в зал ожидания, самое название которого показалось ей безнадежным. Она не сразу поняла, что произошло, когда за окнами зала вдруг с ровным затихающим громом замелькали, покатились вдоль платформы вагоны примчавшегося издалека скорого поезда.