Скоморошины - Сборник

Он взял ее в фатеру, замкнул в сенях на горнице и держал ее восемь недель там и не показывал никому, одевал и кормил.

Потом пошли они в церковь с тем парочкой. Пришли они в церковь, и все на нее смотрят: отец и мать, и муж, и крестна. Мать говорит:

– Это будто моя дочка стоит.

Все они переговариваются между дружком, и она услыхала. И вышли они из церкви на крыльцо, отсюда матери она говорит:

– Я ваша есть. Помните, как я в такую-то ночь к вам ходила, вы меня не пустили. Потом я пошла к старопрежнему парочке, он меня и взял, и кормил, и поил восемь недель, и одевал.

И присудили ей: за старого мужа не отдали ее назад, а с парочкой повенчали, который взял ее ночью.

Тут моя сказка, тут моя повесть, дайте хлеба поесть. В городе я была, мед пила, а рот кривой, а чашка с дырой, а в рот не попало.

Была девица, от родителей осталась одна и созналася с бурлаком с хорошим, слюбилася с ним. Девица даваться стала к деде да дединке, ей жить негде:

– Возьмите меня, подберите.

Они ей говорят:

– Покинь дружбу, дак мы тебя и возьмем.

Она сказала:

– Покину, возьмите только.

Они и взяли ее, а она дружбы не покинула, втай где на вечеринке сойдется. И до того доходила и долюбилися, что и в люди вышло, а дедя и дединка поругиваться стали. А молодец занемог да скоропостижно и помер. Дедя и дединка говорят:

– Слава богу, теперь с им знаться не будет.

Она ходит на вечериночку, а все по ем тоскует, все в уме держит. На вечериночку придет, да с вечериночки все с подругами порозь, ладит идти на могилу. И сходит, поревит. Придет и спать повалится, а он к ней и приходить стал. Люди не видят, а она говорит с ним. Стала весела эдака, он говорит ей:

– Я умер, да не взаболь. Сряжайся взамуж за меня.

До того дело дошло, что она платье наладила, отдала тючок подруге и говорит:

– Я сегодня взамуж пойду.

А подруга и говорит:

– Что ты, ведь его нет живого.

– Нет, он ожил.

– А пошто люди не видали никто?

Пришли с подругой на вечеринку, опять его и видать, а подруги не видят. Тут сговорились они, он и говорит ей:

– Я пойду домой, а ты приходи к моей фатерке, из фатерки пойдем венчаться.

Она пришла в его фатерку, а он лежит покоен в савану, свечка горит, образ, она тут и сробела. Тут и самой смерть пришла.

Поутру ставают дедина с дединкой – нет племянницы: «Где, где, где?» – не знают, где и взять. Подруга та и сказывает, что она взамуж сряжалася за досельного любовника. Платье посмотрели – нету. Дедя и пошел на могилку, а она на его могиле лежит мертва, а платье по крестам разлеплено.

Про клады

Жили мы тогда в Онисимове. А ведь около Онисимова, сам знаешь, крутая гора, прекрутая, к Ветлуге-то. Тут есть маленький лесок. Пошел я этак раз – лет десять мне было – в лесок этот грибы собирать. Хожу, шатаюсь по косогору-то, где гриб, где два сорву.

Пришлось проходить мне около ключа. Вот и покажись мне, братец ты мой, стоит бы в косогоре-то сундук, как раз на ручье на самом, окован железом весь, около аршина ширины и аршина полтора в длину, весь обтыкан по сторонам костями, большущими костями, не знаю – чьими, так вот и торчат по бокам-то. Поиспугался я тут, да ничего. Мороз по коже подирает, а смотрю.

Вдруг покажись мне тут свиное рыло; оскалила зубы эта свинья и смотрит на меня, изо рта вода. Оторопь взяла меня тут, сам не свой сделался, волосы дыбом на голове. Взглянул на рыло-то, – ей, да унеси-ко оттуда, господи, что есть прыти домой. Прибегаю домой – на мне лица нет. Что, спрашивают, с тобой? Я в слезы. Едва-едва успокоился и рассказал, в чем дело.

На другой день ходили с крестным оба осматривать то место, но и места-то уж не нашли, ничего похожего даже нет.

Недалеко от Чердаклов (Самарская губерния, Ставропольский уезд) есть дуб. Под ним лежит клад.

Вот раз мужики пошли его рыть, ружье на всякий случай взяли. Пришли. Видят – около дуба (с полуночи) ходят черные кошки кругом. Стали они смотреть – глаз отвести не могут. Закружилась у них голова – и попадали мужики наземь. Очнулись, хотели рыть, а кошки опять хороводиться пошли, то влево, то вправо. Так и бросили: страшно стало. Говорят, что на этом дубе повесился тот, кто клад зарыл.

В Саратовской губернии, в Кузнецком уезде, возле села Елюзани, клад есть: в озеро на цепях бочки с золотом опущены. Тут прежде разбойники жили и оставили все награбленное добро в озере, а для того чтобы никто не узнал, куда они дели золото, сносили его в воду по ключу: по нем и от озера шли и к озеру. Озеро почти все теперь илом занесло, и клад никому еще не дался.

Раз человек десять пошли клад рыть, в лес. С ними и свяжись один шутник. Дорогой он поотстал, а те вперед целиком пшеницей идут, тропу проложили. Он сзади шел да колосья через тропу-то и связал. Вот они пришли к месту, стали рыть, а он в стороне притаился да стонет. Те и стали переговариваться:

– Ты это?

– Нет.

– Кто-то стонет будто…

Он как заревет – они и давай бог ноги!

Побежали тропой-то, как до завязи добегут – грох об землю! Задние набегут – да через передних-то грох! Обеспамятели со страху: насилу домой пришли. А тот хохочет сидит. Уж после они его, как узнали, ругали-ругали…

В поле мужики у нас работали. Вдруг видят: баба стоит– с рогами – клад это самый и был. Стоят они и смотрят, а подойти сами не смеют.

Так она и рассыпалась тут же на их глазах, пока они глядели. И стала тут груда камней. И до сей поры лежит, говорят… Не умели зачурать, значит.

Про святых и библейских персонажей

<…> По досюльному окиян-морю плавало два гоголя: один бел гоголь, а другой черен гоголь. И тыми двумя гоголями плавали сам господь-вседержитель и сатана. По божию повелению, по богородицыну благословению, сатана выздынул со дна моря горсть земли. Из той горсти господь-то сотворил ровные места и путистые поля, а сатана наделал непроходимых пропастей, щильев и высоких гор. И ударил господь молотком в камень и создал силы небесные. Ударил сатана в камень молотком и создал свое воинство. И пошла между воинствами великая война: поначалу одолевала было рать сатаны, но под конец взяла верх сила небесная. И сверзил Михайла-архангел с небеси сатанино воинство, и попадало оно на землю в разные места: которые пали в леса, стали лесовиками, которые в воду – водяниками, которые в дом – домовиками, иные упали в бани и сделались баенниками, иные во дворах – дворовиками, а иные в ригах – ригачниками.

Давным-давно в времена незапамятные, когда людей еще было мало на свете, все хлебные растения, как-то: рожь, ячмень, пшеница и другие – родились такими колосистыми, что колос был в длину всего стебля, от макушки до земли, и такими полновесными, что несколько таких колосьев только что в подъем для одной руки человеческой. Много и теперь ленивых жниц, а тогда все женщины были лентяйки, живши в довольстве, как сыр в масле, притом их было не много, а всего родилось в изобилии.

Вышли раз в то время женщины жать такую колосистую и полновесную рожь и стали роптать на бога, что он родит рожь с такими колосьями, которые и тяжелы, и простираются в длину всего стебля, как бы только для того, чтобы они мучились, когда и в руку-то забирать такие усатистые и увесистые колосья неудобно и тяжело, а носить снопы и возить в гумны совсем не под силу.

Бог, услышавши такой ропот, решил стрясти все колосья и оставить одни стебли. Но в то время, когда он приступил к этому делу, в поле находилась собака. Смекнувши, что если очистится весь колос, то хлеба вовсе не будет, она завыла жалобно, прося бога оставить хотя небольшую часть колоса на их собачью долю. И бог внял собачьему вою и, сжалившись, очистил не весь колос, а оставил его на верху стебля настолько, насколько он родится и теперь. И так люди теперь питаются не своею долею хлеба, а собачьею.

Када-то пришел Христос в худой нищенской одеже на мельницу и стал просить у мельника святую милостыньку. Мельник осерчал:

– Ступай, ступай отселева с богом! Много вас таскается, всех не накормишь! – так-таки ничего и не дал.

На ту пору случись – мужичок привез на мельницу смолоть небольшой мешок ржи, увидал нищего и сжалился:

– Подь сюды, я тебе дам.

И стал отсыпать ему из мешка хлеб-ат. Отсыпал почитай с целую мерку, а нищий все свою кису подставляет.

– Что, али еще отсыпать?

– Да, коли будет ваша милость!

– Ну, пожалуй!

Отсыпал еще с мерку, а нищий все-таки подставляет свою кису. Отсыпал ему мужичок и в третий раз, и осталось у него у самого зерна так самая малость.

– Вот дурак! Сколько отдал, – думает мельник, – да я еще за помол возьму. Что ж ему-то останется?

Ну, хорошо. Взял он у мужика рожь, засыпал и стал молоть. Смотрит: уж много прошло времени, а мука все сыпится да сыпится! Что за диво! Всего зерна-то было с четверть, а муки намололось четвертей двадцать, да и еще осталось, что молоть: мука себе все сыпится да сыпится… Мужик не знал, куды и собирать-то!